Пчелиный пастырь

Лану Арман

И Эме вдруг сознает, что он здесь единственный человек, хлебнувший лагерей, человек, на которого наложили отпечаток три года плена и который очутился среди людей, тех, что действуют быстрее, чем говорят, да они и не могут быть иными, если хотят выжить. Между ними целый мир.

Не сказав больше ни слова, Саньяс поднимается по направлению к своей деревне. Пройдя шагов десять, он оборачивается. Луна заливает его лицо фантастическим светом. Четверо мужчин — Пюиг, Люсьен, Фернан, Эме — не двинулись с места. Саньяс идет решительным шагом.

Шаги его все еще слышны и тогда, когда его самого уже не видно. Потом раздаются другие шаги — шаги испанца, который был наверху: он возвращается.

— Надо было его ухлопать, — говорит старший испанец.

— Нет, Хоакин. Только не Саньяса.

В будке разговор продолжается.

— Задача вам понятна? (Настоящий школьный учитель!) За: нанести удар. Против: заложники. Немцы считают себя победителями. Они торжествуют. Еще один проход перекрыт. Хлоп! С пяток удачных операций на расстоянии тридцати километров одна от другой, и они прячутся в свою скорлупу. Пабло?

— Да.

— Хоакин?

— Да.

— Разреши? — спрашивает старший француз.

Их освещает лишь искрящееся молочно-голубое сияние, льющееся в зияющее отверстие. Это высокий, тяжеловесный мужчина в годах, говорит он спокойно и тоже с тягучим акцентом, по которому Эме узнает в нем северянина. Из Лилля, само собой. Лилльский северянин. Кроме прозвища, он больше ничего о нем не вспомнит.

— Решения партии тебе известны. Никакого форсирования военных действий маки. А уверен ли ты, что твой план соответствует этому?

— В Монпелье не всё знают. В Париже тоже.

— Я считаю, что Пуч прав (он тоже произносит «Пуч»), — говорит второй француз, Люсьен. — Я не забыл вот чего, Фернан: «Франтиреры! Пробирайтесь сквозь лесные заросли, переплывайте потоки, пользуйтесь темнотой и сумерками, залегайте по оврагам, скользите, цельтесь, убивайте, истребляйте врага!»

— Это пропагандистский текст, а не военный, — сказал Фернан.

— Подпольная «Юма» от девятнадцатого февраля. С тех пор ничего не изменилось.

— Ты говоришь, как Марти, Люсьен.

— Это не Марти. Это Кашен.

Эме не поверил своим ушам.

— Я не хочу оказывать на вас давление, — сказал Лилльский северянин. — Я против, вот и все.

— Уж не собираешься ли ты навязывать нам свою точку зрения, ссылаясь на свой национальный долг?

Фернан в нерешительности.

— Нет. Я заколебался из-за того, что наговорил этот… как его?

— Саньяс?

— Вот-вот, Саньяс.

— Ты не веришь в эффективность терроризма? После того, что сказал Кашен?

Люсьен умолк. Имя Кашена он произнес с оттенком почтительности.

Испанцев этот вопрос не интересует. Пабло снова выходит из будки. Это сильнее его. Слишком много погибло его товарищей из-за того, что они болтали или спали.

— Нет, Люсьен. Просто я думаю, что это преждевременно. Это вопрос своевременности и численности наших сил.

Лилльский

северянин закуривает сигарету, передает ее Пюигу, предлагает закурить остальным.

— Так как же? — спрашивает Пюиг.

Люсьен отвечает не сразу.

— Согласен. С тобой.

— А как думаешь ты, Лонги?

— Я здесь посторонний.

— Все-таки скажи.

— Если люди марают благородное дело, они опускаются до уровня своего врага.

— Буржуазный идеализм, — говорит Лилльский северянин. — Значит, четверо за, двое против. Твой план?

— Тут вот заслон из срубленных деревьев. Пустим в ход автоматы — и делу конец! И вот чего я не сказал Саньясу, потому что он не дал мне времени договорить: у немцев сегодня ночью полная неразбериха. Они слышат выстрелы. Бросаются на подмогу. Лас Ильяс пустеет. Пабло ведет вас в пещеру трабукайров. Там вы оставляете оружие. И переходите границу…

— А ты?

— Я буду их развлекать.

— Начинаем? — спрашивает Лилльский северянин.

Он, противник этого плана, теперь первым рвется в бой. Стало быть, у них какая-то своя, особая демократия?

— Только нужно действовать быстро.

Пюиг смотрит в сторону Лас Ильяса. Саньяс должен был уже вернуться. Огни в его кабачке погасли, зато дом, где немцы, светится вовсю.

— Пошли. У меня есть еще одна мыслишка. Немцы сделали большие успехи в борьбе с партизанами. Но они так и остались приверженцами административной иерархии. Для них ответственность за всякие нападения несут мэры…

— Ну и что же?

— В двух километрах уже другой район. И там нет заложников. Ясно?

Эме вздыхает. Почему Пюиг не сказал об этом раньше?

В воздухе веет прохладой… Прекрасная ночь для прогулки с Алисой! Испанцы в туфлях на веревочной подошве двигаются бесшумно, как призраки, и это составляет контраст с поступью горца Пюига и горожан. Довольно быстро они обнаруживают другую порубку. Пихты уже распилены на поленья.

Дорога перегорожена; сейчас, очевидно, около четырех. Небо становится грязно-серым, смутно белеет дорога на Сен-Жак. На повороте уже можно различить папоротники. Скоро рассветет. Это уже не засада, это ловушка.

— Мы пошли, — говорит Пабло.

Хоакин становится рядом с ним.

— А мы тоже? — спрашивает Лилльский северянин.

— Слишком опасно. Они — дикие коты. Ну, быстрее, ребята!

Пабло обнимает Пюига, пожимает руки остальным. Рука мозолистая, словно ороговевшая. С мешками за спиной — словно какие-то фантастические горбуны — они растворяются в тумане.

Четверо оставшихся, помогая друг другу при спуске, без особого энтузиазма укладывают стволы правильной дугой. Последний ствол скатывается вниз с десятиметровой высоты и падает в овраг с таким грохотом, словно разразилась гроза. Когда придут дровосеки, они спросят себя: каким это образом пихты в течение ночи научились летать?