Печаль полей (Повести)
Шрифт:
… Через месяц стало известно, что за убийство Пилюгина Мишуху Афанасьева осудили на восемь лет, что такой небольшой срок ему дали еще по малолетству и по малолетству же отправили не в тюрьму, а в исправительную колонию для несовершеннолетних преступников.
На суде Катя Афанасьева не была, сперва все собиралась поехать, а в день начала суда нервы ее не выдержали, она свалилась опять пластом. На суде были дед Андрон и хромоногий кузнец Макеев, со дня убийства Пилюгина находившийся, к удивлению всех, в полной трезвости. Они-то и привезли
— Как же он теперь там будет, Мишенька? — всхлипывала Катя. — Ворье же одно там, спортят его…
— Не, не поддасться. Он на суде-то открылся… больше, чем за всю жизнь, — сказал дед Андрон с такой серьезностью, будто Мишуха был ему ровесником и бок о бок они прожили целый век.
— Как открылся? Чем? — подняла Катя измученные, мокрые глаза.
— Дык, передайте, грит, Кате, что все я вынесу… И ничего со мной не случится. А скоро, мол… — На этом месте кузнец Макеев неловко кашлянул, зажал рот черной от угольной пыли и железной окалины ладонью, покачнулся, переступив с ноги на ногу, половицы под ним скрипнули. И этот кашель, этот скрип будто смутили деда Андрона, он почему-то заюлил глазами, растерянно выронил еще три слова: — Скоро того, мол…
Темные зрачки Катиных глаз дрогнули, она требовательно спросила:
— Чего — того? И чего — скоро? Ну?
— Дык… Скоро, мол, сказал Мишка, батя с войны придет… и дядя Степан, — вытягивал из себя слова Андрон, стараясь не глядеть на нее. — А там, грит, и я отсижу и вернусь.
— Скоро… — выдохнула Катя.
— Дык, Катерина! Война-то к концу катит. Не слухаешь по радио, что ли? — воскликнул дед Андрон строго, будто уличая и осуждая Катю за незнание важных и очевидных вещей. — Наши-то вон уж куда зашли, за какие рубежи! И в полячью землю, и в эту, как ее…
— В румынскую, — подсказал кузнец.
— Ага, ага, — кивнул старик белой головой. — И в других местах, во многих, на край нашего государства немца отогнали. Вот, сказал Мишка, соберемся все и заживем!
Но чем воодушевленнее говорил старик, тем все отчетливее слышала Катя в его словах какую-то фальшь, все более в груди ее что-то каменело. Вопросительно сдвинув брови, она повернулась к кузнецу. И тот тоже задергал глазами, пытаясь куда-нибудь деть их, да было некуда, и он промолвил:
— Все так, Катерина. А покудова, Катерина… уж как-нибудь. Я вот зарок дал… насчет самогонки-то проклятой.
— А чего мне твой зарок?
— Оно конечно. Тебе-то что… — Кузнец опять потоптался на скрипучих половицах. И непонятно к чему прибавил: — Мишуха-то был уже работник. А теперь четыре рта на тебя одну. — И он кивнул на забившихся во все углы ребятишек. — А что на трудодни-то дают? Ничего не дают…
Катя тяжело, будто ноги перестали ее держать, опустилась на крашенную синей краской табуретку, уронила
Так она сидела долго, неподвижная. И неподвижно стояли перед ней два человека — старый Андрон и хромоногий кузнец Макеев. И притаившиеся в разных углах дети не шевелились, замерли, в избе стояло мертвое безмолвие. Гасли и без того тусклые солнечные лучи, падавшие через холодные окошки, в избе будто становилось все глуше, а Катины плечи торчали еще сиротливее.
— Что это вы от меня скрываете? — вдруг спросила она, тяжко поднимаясь. Голос ее был еле слышен.
— Господь с тобой… Да ты чего?! Чего? — взмахнул старик костлявой рукой.
— Я же чую… Что еще стряслось? Говорите! — наступала на них Катя, сжав кулаки. А старик и кузнец пятились. — Добивайте уж сразу… Сразу!
Со страху заплакала в углу Зойка, девятилетний Захар Тихомилов, самый старший теперь, шагнул к ней, дернул за косицу, и она покорно замолкла.
— Сбесилась, что ли?! — грубо сказал кузнец, останавливаясь. — Детву-то чего зря пугаешь?
— Господь с тобой… — еще раз повторил Андрон, и оба они друг за другом торопливо вышли из избы, как из жаркой парной бани.
— Поворо-от, — выдохнул на крыльце Макеев. — Надо было тебе про это… что вот-вот с войны-то придут. Она ж обратное заподозрила. А в районе-то не велели нам ничего…
— Умолкни, без тебя тошно! — сердито прервал его Андрон. — Взял бы да сам и говорил с ней. А то все жался в стенку… ровно девка на первой вечерке.
На поздней улице Романовки никого не было, дед Андрон и Макеев прошли несколько метров будто враги — молчаливо, не глядя друг на друга. А потом оба враз остановились, услышав истошный крик:
— И-ироды! Не прощу-у!
Это кричала Федотья Пилюгина, мать Артемия. Она, одетая в вытертое плюшевое пальто, неряшливо замотанная в шерстяную, домашней вязки, шаль, торопливо бежала из переулка, на костыль не опиралась, а яростно колотила им, как палкой, по мерзлой дороге.
Подбежав, старуха оперлась обеими руками о костыль, повисла на нем и, шумно дыша, некоторое время старческими своими глазами молча жгла то того, то другого, словно дед Андрон да хромоногий кузнец и были самыми заклятыми ее врагами.
— Чего разбозлалась, старая карга? — произнес дед Андрон таким тоном, будто сам-то был молодой. — Чего тебе еще?
— А спросить… Это как — всего восемь годов за зверское убийство, а? И то не кого, а председателя колхозу порешил сопливец! Не прощу! В район сама поеду…
— А ступай, ступай, — вроде даже искренне поддержал ее кузнец.
— Артемушке орден был даден на войне. Зазря, что ли?
Из переулка в жакете нараспашку выскочила Лидия, вдова Пилюгина, а за ней сын Пашка.
— Мама, ну что ты себя растравляешь? — подбежав, закричала Лидия. — Идемте, мороз-то какой.