Печальный демон Голливуда
Шрифт:
Погибнуть Арсений мог и в ту ночь в Белом доме. Его до сих пор удивляло, что тогда путчисты оказались столь нерешительными, а спецназ отказался выполнять боевой приказ.
А уж сколько раз он готовился умереть в тюрьмах и лагерях! Начиная с того дня, когда его арестовали. Он сразу понял, в чем его обвинят, и осознавал, что улики, которые против него имеются, весомы и неоспоримы. И для того, чтобы оправдаться перед Настей и будущим, еще не родившимся сыном, задумал покончить с собой. А тут еще тюремщики оказались настолько небрежны, что не отобрали у Сени сунутый в карман галстук. И хоть жалко было себя, красивого, двадцатилетнего, он даже стал мастерить из галстука петлю – как вдруг услышал буквально рядом с собой глубокий мужской голос: «Что ты делаешь?! Ведь потом ты никогда не сможешь оправдаться!»
А потом? Уже в канун суда его вдруг перевели из Лефортова в Бутырку. А там засунули в пресс-хату. Вероятно, потому, что он ни в чем не признавался. И никаких самооговоров не подписывал. И на следственном эксперименте путался и ошибался. А в новой камере уголовнички в первый же час избили его так, что он потом два месяца провалялся в тюремной больничке: сотрясение мозга, сломаны три ребра, челюсть, почки отбиты. Слава Богу, в ту пору надзиратели были еще не столь ожесточенными, как сейчас: камеру открыли, разогнали блатных, спасли его. А ведь еще четверть часа – и все, привет горячий, душа отлетает к небесам.
Да и после суда лагерь предоставил ему не одну и даже не две возможности рассчитаться с жизнью. И в тот счастливый день, когда его освободили, на вокзале в Соликамске он сцепился в буфете с уркой – а тот достал «выкидушку». Арсению удалось тогда обезоружить блатного – ценой тому шрам на правой руке…
И вот он сидит живой, невредимый. Две руки, две ноги, голова. Ходит, говорит и мыслит. Есть крыша над головой, любимая женщина и взрослый уже сын. Разве это одно – не счастье? Разве ж не достаточно ему дал Бог, чтоб наслаждаться?!
Но даже Настя его не до конца понимала. Пофыркивала в адрес Сени недовольно, Конечно, женщина, что с нее взять. Ей и бриллиантов хочется, и тропических островов, и маленького черного платья от Шанель. Наверное, высокие запросы Капитоновой и стали в итоге одной из причин, почему они разбежались. Конечно, она – внучка члена ЦК. Дочка начальницы отдела в министерстве. Бывшая жена успешного дипломата. Привыкла к красивой жизни.
А он всего-то получил от власти – студию с видом на Патриаршие.
А дело как было: после того как в первом туре в июне девяносто шестого Борис Николаевич опередил Зюганова, в избирательном штабе, разумеется, принялись отмечать. И изрядно махнувший Сам громогласно стал спрашивать каждого: «Ну, теперь проси чего хочешь». Когда очередь дошла до Челышева, тот сказал не моргнув глазом:
– Хочу отдельную квартиру в Москве, на Патриарших.
Ельцин кивнул, а помощник – не Суханов, уже другой, записывавший пожелания, только крякнул от злости и зависти. Челышев думал: ну поболтали – и забыли, тем более выпивши все были, а Президент – изрядно. Однако вскоре Арсения пригласили в мэрию и вручили ордер.
Квартира и в самом деле оказалась на Патриарших – однако двадцать один метр и в мансарде, да и потолок всего два двадцать. Впрочем, дареному коню…
Могучий поток воспоминаний утащил было Арсения почти на пятнадцать лет назад – но вот и вернул, выкинул снова на берега Патриарших…
Недавно он понял, что созрел вспоминать. И тогда же было ему откровение, что он должен написать Книгу.
То будет труд всей его жизни. Надо припомнить, решил он, и записать все, что было со мной, – потому что никто другой про мою жизнь не напишет. Она – только моя.
Когда речь заходит о мемуарах, перед автором сразу встает вопрос. В любой жизни, даже самой тусклой, мелкой и незначительной, обычно происходит, тем не менее, столь много событий, что пишущий спрашивает самого себя: где критерий отбора? О чем говорить, о чем нет? Что достойно описания? Что следует обойти стороной?
И в самом начале работы над биографией Арсения вдруг осенило: его книга станет ЛАВКОЙ ЗАБЫТЫХ ВЕЩЕЙ. На протяжении одного поколения – его поколения! – в стране произошли столь огромные перемены – и в технике, и в политике, и в образе жизни, – что многие предметы, которые были широко распространены
Можно длить и длить мартиролог. Не стало в магазинах отделов «Соки – воды». И перевернутых конусов с соками тоже не стало. Перестали пользоваться в быту матерчатыми салфетками (их повсеместно заменили бумажные) и хлопчатобумажными носовыми платками. Из туалетов практически повсеместно сгинули газеты – их заменила туалетная бумага.
О каждом подобном предмете любой достаточно взрослый человек мог бы написать СВОЮ ИСТОРИЮ. Потому что у каждого бывшего обитателя Страны Советов имелись собственные взаимоотношения с почти исчезнувшим с пределов Земли предметом. И у Арсения история была своя.
Беда только в том, что всякая описанная вещица тянет за собой другую. Вспоминалось новое, список утрат расширялся, и конца работе в ближайшее время не предвиделось.
Из рукописи Арсения Челышева
В пионеры меня с первого захода не приняли. Вот была трагедия!
Я был наказан, и за дело. Началось с того, что учительница впаяла мне двойку. Я учился в третьем классе, и учился хорошо. Даже четверку считал для себя плохой отметкой. А тут вдруг – бац, двойка! Главное, не помню сейчас, за что конкретно получил «лебедя». Однако тогда мне совершенно точно казалось, что оценка – несправедлива. Думаю, и впрямь училка погорячилась. Чувство обиды было настолько сильным, что после уроков я двойку в своем дневнике стер. Мною не расчет, как сейчас помню, двигал. Я не хотел замести следы преступления. Я хотел вымарать из дневника (и из своего сердца!) незаслуженное оскорбление. Поэтому неуд удалял второпях, причем, надо же было додуматься, стирал с помощью КЛЮЧА от дома, который у меня, как и у многих моих соучеников, болтался на шее НА БЕЧЕВКЕ. В результате в дневнике образовалась практически сквозная дыра.
Разумеется, отверстие в моем дневнике не осталось незамеченным учительницей. И бабушка с дедушкой о моем преступлении тоже узнали. Бабуля только удивленно развела руками: «Зачем ты это сделал, Сенечка?» Родные меня не наказали – однако со стороны педагога последовала суровая кара, причем по идеологической линии.
Идеологические кары вообще были мощнейшим рычагом воздействия на советских граждан. Если не самым действенным. Но это я понял гораздо позже. Угроза лишения ПАРТБИЛЕТА дамокловым мечом висела над каждым членом передового отряда советского народа. Проработка на ПАРТСОБРАНИИ с последующими санкциями являлась для советских тружеников гораздо более действенным наказанием, чем экономические санкции: лишение премии, понижение в зарплате и даже увольнение.