Печать дьявола
Шрифт:
При встречах с Хеллой Морис не изображал обычного мужского восторга перед женщиной, но выражение его лица становилось простым и человечным, немного грустным, исполненным не наигранного сочувствия и понимания. Хелла слушала его, механически отвечала, на прощание они раскланялись. Он легко сбежал по лестнице вниз. Хелла же несколько минут, прислонившись к колонне, глядя ему вслед, стояла неподвижно.
Потом спустилась в аудиторию.
* * *
Однако красавец Морис де Невер в эти месяцы был объектом не только женских восторгов. Генрих Виллигут с того часа, как впервые увидел его у ступеней Меровинга, потерял голову. Его учитель и наставник Филипп Ленаж, отрывший
Тем сильнее был поджидавший его афронт.
Морис совершенно не замечал его, не отвечал на приглашения провести вместе вечер, не обнаруживал ни малейшей симпатии. Все заговоры и чарованья Виллигута совершенно не действовали. А в последнее время, подметив, наконец, пылкие взгляды Генриха, Невер сначала изумлённо вопросил: "Что вы так пялитесь на меня, Анри?", потом, не услышав вразумительного ответа, дал распоряжение топить для себя баню отдельно. А вдобавок, -- стал выказывать несомненное предпочтение этому странному Ригелю, явно полупомешанному! В отчаянии Генрих попытался пробудить в Невере ревность, перенеся своё внимание на другого. Но Мормо почему-то пугал его, Нергал отталкивал вульгарностью, Риммон въявь облизывался на голубоглазую блондиночку-итальянку, субтильный Хамал откровенно избегал его. Оставался Митгарт. Мужчина в глазах Виллигута не мог быть уродом. Лучше что-нибудь, чем ничего.
И снова его ждал непонятный провал. Митгарт реагировал на него даже меньше Невера, а сам Морис обратил на перемену склонности Генриха не больше внимания, чем на каждодневный утренний вороний грай да извечный бой часов на Центральной башне Меровинга.
Виллигут ничего не понимал.
* * *
Свои недоумения, хоть и совсем иного свойства, возникли к этому времени и у Фенрица Нергала. Мисс Эрна Патолс, расположения которой он добивался уже несколько недель, в очередной раз дала понять, что Фенриц интересует её, как прошлогодний снег. Она вроде бы не отказывалась выслушать его, величественно запрокидывая голову и вопросительно глядя на него, но на все его слова о любви и всём таком прочем -- неизменно отвечала отказом. Что воображает себе эта девка?
– - Вот ведь потаскуха! Не хочет спать со мной, -- озлобленный Нергал с размаху швырнул на кровать шляпу.
"Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник". Он направился к Августу. Из спальни Мормо раздавались сладострастные стоны, ещё больше раздражившие Нергала. "Небось, как всегда, с Лили?" Не удосужившись постучать, он вошёл к Августу. Ну, конечно, чего ещё было ожидать? Лили не нравилась Фенрицу -- раздражал контраст бледно-розоватой кожи и рыжих волос, отталкивающий и нервирующий. "Вот та чертовка, белокожая и черноволосая, и вправду, хороша. Но если нет спаржи, приходится лопать гороховые стручки".
Он присоединился к Мормо.
* * *
Сибил и Эстель, став подругами, вели несколько
Сибил смеялась и покачивала головой. Сама она, с двенадцати лет начала раскладывать карточные колоды, а годом позже, познакомившись в имении отца со старухой Аннерль, легко переняла от последней умение видеть будущее в причудливом рисунке кофейной гущи. С течением времени ей открылись прихотливые соотношения и затейливые сочетания мантических принципов, и редкое её предсказание не вызывало изумления -- настолько верны и прозорливы были её слова.
Они с Эстель успели полюбить друг друга, но если белокурая итальянка не имела от подруги сердечных тайн, то англичанка откровенностью не отличалась. "Ухаживания Риммона, -- сказала Сибил, глядя в кофейную чашку Эстель, -- поверь, искренни, ему можно доверять". Она, в самом деле, полагала, что рисунок говорит о честности Сирраха, однако прекрасно отдавала себе отчёт в том, что в основе этих предсказаний лежит её собственная склонность... к Морису де Неверу, в которого она быстро и безоглядно влюбилась. Если красавица-Эстель, которая была намного ярче и заметней её, увлечётся Риммоном, полагала Сибил, у неё самой будет гораздо больше шансов привлечь внимание Мориса.
Она часто разбрасывала колоду на Мориса де Невера и не могла не заметить, что никакого сердечного увлечения у него нет. То, что она видела в Меровинге, не противоречило этому выводу. Всё своё время Морис посвящал общению со своим приятелем, испанцем Ригелем. Замерев в кресле у камина, он с восторгом слушал скрипичные пьесы, исполняемые Эммануэлем, восхищался его стихами, часами болтал с ним. Остальное время просиживал в библиотеке, иногда беседовал с Гиллелем Хамалом, мог переброситься несколькими словами с Эрной и Эстель, но Сибил понимала, что он не увлечён: глаза его теплели только при взгляде на его друга Эммануэля, "малыша Ману".
Но стоило ему появиться в аудитории или в библиотеке -- все взгляды обращались к нему. Его золотые кудри завивались гиацинтовыми лепестками, прекрасные глаза синели, как небо Италии, красота лица завораживала.
Сибил бледнела и становилась всё молчаливее.
* * *
Однако был в Меровинге человек, чьё сердце никогда не саднило болью, кто не знал любовных увлечений и не имел нужды в друзьях. Что же удивляться? Чем больше сердце человека, тем больнее ему от душевной ущербности окружающих, но чем сильнее ум -- тем меньше его ранят сомнения, тем безразличнее ему чужая интеллектуальная слабость. Ум Гиллеля Хамала был жесток и холоден, но ранимость и душевная восприимчивость делали его сердце уязвимым. Испытывая жалость или сочувствуя, что случалось с ним в детстве и в годы отрочества весьма часто, он глупел и, понимая это, с ранней юности усилием воли начал давить чувствительность как слабость.
Если раньше Гиллель едва сдерживал слёзы при виде голодных нищих и то и дело притаскивал к себе в роскошные апартаменты уличных, отчаянно мяукающих котят, откровенно рыдал по ночам над книгами о судьбах несчастных, теперь он стал ненавидеть в себе подобные движения души, воспринимая их как глупейшую сентиментальность. С этим должно быть покончено, решил Хамал.
И это ему удалось. Сердце юноши смолкло, разум усилился, и неожиданно Гиллель обнаружил в себе странное свойство. Его оледеневшей душе открылся мир чужих мыслей, проступавших, словно потаённые надписи на нагретой бумаге. Он изумился, но не мог не понять, что подобное понимание стократно усиливает его -- и возликовал.