Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше
Шрифт:
Нет, не было никаких сомнений.
«Этот человек – Марио», – подумала я с такой силой, что мою мысль просто чудом не услышали бабушка и Мария, сидевшие рядом.
Эхо этого утверждения отозвалось во мне, заставив всё внутри вибрировать и судорожно сжиматься.
Я стиснула колени, желая удержать дрожь в ногах, и сунула между ними руки, чтобы и они не дрожали.
– Ты что, не могла сходить в туалет перед тем, как выйти из дома? – спросила Мария, объяснив, как всегда, мою реакцию исключительно биологической причиной. Потом вынула у меня из рук программку,
В тот далёкий день после моей неудавшейся попытки упасть в обморок я поклялась ненавидеть его всю оставшуюся жизнь, но, очевидно, это нисколько не помешало мне любить его ещё больше.
– Этот человек – Марио, – настойчиво повторяла я про себя.
Всё упрямее и упрямее. Не знаю уж, сколько ещё я повторяла эти слова.
Всякий раз, когда думала о нём.
И до самого конца спектакля мне больше ничего не приходило в голову.
Глухой стук каблуков по дереву обрушился с галёрки, пронёсся по ложам, ворвался в партер.
Взорвался неимоверный грохот.
– Браво!
Марио поднялся.
Вспотевший, тенниска прилипла к груди, оставив открытым пояс.
Он протянул руки к публике, склонил голову, слегка поклонился. Потом медленно отступил назад и покинул сцену.
Гром в зале не прекращался.
Марио вышел на сцену и повторил свой поклон. Трижды. Налево, в центр зала и направо, где увидел мою бабушку. Он жестом указал публике на её присутствие в зале и принялся аплодировать ей. Бабушка улыбнулась, ей было не привыкать к таким приветствиям, поднялась и в свою очередь ответила наклоном головы ему, а потом и публике за нашими спинами.
Марио с ещё большей горячностью зааплодировал в нашу сторону, потом отступил к самому заднику, быстро повернулся и выбежал со сцены.
Он возвращался к публике ещё четыре раза. Потом зрители аплодировали пустой сцене, освещённому в центре стулу и полу с пятнами пота.
Так и закрылся занавес.
Пока публика вокруг меня возвращалась к реальности, вспоминая о своих пальто и шубах, шляпах и сумочках, я смотрела, словно загипнотизированная, как постепенно замирает бархатный занавес.
Наконец услышала Марию, которая, должно быть, уже давно звала меня:
– О господи, Леда! Ты что, оглохла?
Всё ещё плохо соображая, я повернулась на её голос.
– Слава богу! – вздохнула она с облегчением. – Можно узнать, о чём ты думаешь?
И хотя вопрос звучал более как риторический и не требовал непременного ответа, я серьёзно задумалась над ним, а потом вполне искренне ответила:
– Ни о чём.
Мария поднялась.
– Невозможно ни о чём не думать, – заявила она, расправляя накрахмаленную юбку. – Всегда о чём-нибудь думаешь.
Может быть.
Но если Мария права, то я совершила чудо.
Потому что именно так оно и происходило уже бог знает сколько времени – я ни о чём не думала.
Пребывая в полнейшем отсутствии мыслей, я дошла до поистине фантастического
Я оказалась в некоем измерении, где воображение захватывает тебя своим благоуханием и не влечёт за собой персонажей и приключения.
В чистом виде воображение.
То, которое ничего не рассказывает и ничего не изобретает, которое никуда не уводит тебя.
Метафизическое воображение.
Звучание прозрачного и лёгкого воздуха, жасминный ветерок.
Для меня, всегда использовавшей воображение в его самой яркой, шумной и звонкой форме, извлекавшей из веточки черники микроскопических перламутровых единорогов в перьях грифона, произошедшее со мной оказалось поистине чудесным.
Иногда думаю, что, если бы Мария не докричалась до меня, я и поныне пребывала бы там.
Но как сказала бы она сама, будь у неё колёса, она превратилась бы в тележку, и потому я не задержалась там больше ни на минуту.
Прошло даже слишком много времени.
Единственная мысль, которую я смогла сформулировать за прошедшие два часа, драматически изменила время глагола.
– Этот человек былМарио.
Я вскочила.
Рот распахнут, ноздри расширены, глаза вытаращены. Кислород хлынул со всех сторон в мозг, который тем временем пришёл, слава богу, в себя.
У меня не было никакого плана. Я совершенно не представляла, что стану делать дальше.
Не зная, как быть, но понимая только, что не в силах ждать больше ни секунды, я, не слишком раздумывая, сделала то единственное, что, благодаря Ватту, доброй душе, умела делать очень хорошо.
Я понеслась со всех ног.
Пулей.
Мария заорала своё: «Да куда же ты?», – но я уже была на середине центрального коридора.
– Посмотреть, свила ли малиновка гнездо, – крикнула я ей в ответ, оставив позади бабушку, которая, нисколько не смущаясь, раздавала автографы.
Я с разбегу влетела в рубиновые шторы, которые выпустили меня в фойе, и после немыслимого бега с препятствиями среди публики выскочила на улицу. Свернула за угол театра в переулок со старой парковкой, к выходу для артистов, которые в отличие от моей бабушки не умели повелевать толпой, после спектакля не снимали грим и не задерживались в гримёрной надолго, а ровно настолько, сколько нужно, чтобы взять рюкзак и уйти.
Я помчалась так стремительно, что все вопросы, на какие должна была ответить прежде, чем пуститься бежать, промелькнули мимо, словно фонари за окном поезда. И когда где-то у меня за спиной исчез последний, во мне вдруг возник, подобно белоснежному весеннему цветку сакуры, и зазвучал трепещущий от любви голос маленькой гейши.
Сколь прекрасен этот миг, Превыше всех мечтаний. Король это, мнится мне…