Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Видишь?
– Что ж тут видеть? – спросил пренебрежительно Рыжиков. – Что ж, по-твоему, он может светом командовать?
– Нет, – протянул весело Ножик. – Зачем командовать? Это просто так сошлось. А только… другой бы так не сделал.
– И другой бы так сделал.
– Нет, не сделал. Другой бы побоялся. Он так подумал бы: я скажу раз, два, три, а света не будет. Что тогда? И пацаны будут смеяться. А, видишь, он сказал. И еще… как тебе сказать: он везучий! Ему повезло, и свет сразу. А я люблю, если человеку везет.
Рыжиков с удивлением прислушивался к этому хитрому лепетанию и не мог разобрать, шутит Ножик или серьезно говорит. И Рыжиков остался недоволен этой беседой:
– Подумаешь, везет! А тебе
– А мне такое дело: ему везет, и мне с ним тоже везет. Хорошо! Это я люблю.
Последние слова Ножик произнес даже с некоторым причмоком.
Теперь и Ножик сделался видной фигурой в колонии, и Ножик вместе с другими членами первой бригады относился к Рыжикову хорошо. Только один Левитин избегал разговаривать с Рыжиковым и смотрел на него недружелюбно. Ну и пускай себе, что такое из себя представляет Левитин? Левитин такая же шпана [246] , как и Ваня Гальченко. А Чернявин… Чернявин, еще посмотрим.
246
В оригинале «такой же пустях».
Зимой же, только позднее, Рыжикову еще раз пришлось поговорить с Чернявиным. Это произошло на дороге в город, куда Рыжиков отправился погулять. В конце просеки он догнал Игоря с Ваней Гальченко, и в тот же момент всем троим пришлось посторониться: из города шла полуторка. Рядом с шофером в кабинке сидела Ванда. Она высунулась из окна, весело кивнула головой. Ваня крикнул:
– Ванда, откуда это ты?
– Мы за досками ездили, – ответила Ванда.
Из-за ее плеча выглядывало смуглое остроносое лицо шофера Воробьева. Они проехали в колонию. Рыжиков проводил их взглядом:
– Напрасно это дозволяют! Чего она с ним ездит?
И Ваня спросил:
– А чего, нельзя?
– А хорошо это девочке с шофером путаться!
– Она не путается, – сказал Ваня с обидой. – Она ничуть не путается.
– Много ты понимаешь!
– Он больше тебя понимает, – сказал Игорь строго, и Рыжиков предпочел отодвинуться от Игоря подальше.
– Какой ты все-таки смердючий, – продолжал Игорь, – я тебе советую уходить из колонии.
Рыжиков тогда ничего не сказал, поспешил в город. Но сейчас, к концу зимы, Игорь, пожалуй, не скажет, что Рыжиков смердючий. Симпатии Ванды к шоферу были замечены всей колонией. Шофер Петр Воробьев пользовался общей любовью. Он был молчалив, много читал. Вся кабинка у Петра Воробьева наполнена книжками. Они лежат и на сиденье, и вверху, в карманах на потолке и в карманах боковых. Воробьев читал и в кабинке, и в свободное время где-нибудь на стуле, даже Игоря Чернявина перегнал в читательской славе. И этот самый Петр Воробьев, такой читатель, такой серьезный, такой худой и черномазый человек, безусловно, влюбился в Ванду. Они часто сидели в «тихом» клубе, Ванда в свободное время ездила [247] в кабине полуторки, а потом Петр Воробьев вздумал даже на коньках кататься, хотя во время катанья все равно нельзя читать книжку. И он не читал ничего и катался рядом с Вандой и по обыкновению помалкивал. Рыжиков мог торжествовать: все колонистское общество забеспокоилось по поводу этой любви, неожиданно свалившейся на колонию.
247
В оригинале «каталась».
Михаил Гонтарь сказал однажды Игорю:
– А я говорю: Ванда влюблена в Воробьева!
– Неправда!
– Правда! Меня не обманешь! О! Я опытный человек, я сразу вижу!
И действительно:
– Ты его боишься, Ванда?
– Зырянского? А кто же его не боится?
Игорь понял, о чем шел разговор. Зырянский открыто говорил, что он не допустит никаких ухажеров в колонии.
Ванда имела основания бояться Зырянского. Через несколько дней Игорь катался вместе с Зырянским, и Зырянский сказал:
– Не могу я больше на это смотреть!
Он издали увидел парочку и побежал к ней. Игорь не отстал. Ванда круто повернула и улетела от своего друга, оставив его одного разговаривать с Зырянским. Воробьев, на что уже человек серьезный, и от смутился, очутившись перед гневными глазами Алеши:
– Петро! Я тебе говорю: брось!
– Да в чем дело? – растерянно сказал шофер и опустил глаза.
– Брось, говорю! Нечего девочке голову морочить! Если еще раз увижу вдвоем, вытащу на общее собрание.
Воробьев пожал плечами, быстро глянул на Алешу, снова опустил глаза:
– Я не колонист…
– Я тебе покажу, кто ты такой. Если ты работаешь в колонии, ты не имеешь права мешать нашей работе. Я тебе серьезно говорю.
– Я ничего такого не делаю…
– Мы разберем, ты не сомневайся! Ты влюблен в нее?
– Да откуда вы взяли, что я влюблен?
– А раз не влюблен, так какое ты имеешь право приставать к ней?
Петр Воробьев повозил правым коньком по льду и спросил с некоторой иронией:
– Ну хорошо… а если того… допустим, влюблен?
Зырянский даже присел от негодования:
– Ага! Допустим, влюблен! Мы тебя как захватим с твоей любовью, в зеркало себя не узнаешь!
Петр Воробьев недаром читал такую массу книг. Он комично повел удивленным пальцем справа налево и опять направо:
– Значит: влюблен – нельзя, не влюблен – тоже нельзя! А как же?
Зырянский опешил на самое короткое мгновение: надо было указать Воробьеву точное место, все равно, какие чувства и в каких размерах помещаются в его шоферской душе.
– Не подходи! Просто близко не подходи! Ванда – не твое дело!
Петр Воробьев задумался:
– Не подходить?
– Да, не подходи…
– А к кому можно подходить?
– Можешь… ко мне подходить.
Трудно угадать, как отнесся Петр Воробьев к проекту такой замены Ванды Алексеем Зырянским. Во всяком случае, он еще подумал и сказал:
– Странно у вас как-то… товарищи!
И все-таки, сколько ни смотрели потом пацаны, а не видели Ванды рядом с шофером: ни в клубе, ни в кабинке, ни на катке. Беспокоило их только одно: почему Ванда ходит такая веселая, даже поет, даже в цехе поет. И Петр Воробьев как будто повеселел, разговорчивее сделался, может быть, даже румянее.
3
Занимательная арифметика
В апреле пришло много каменщиков и стали быстро строить новый завод. Не успели ребята опомниться, как уже под второй этаж начали подбираться леса на постройке. Здание строилось очень громадное, с разными поворотами, вокруг постройки моментально образовался целый город непривычно запутанных вещей: сараев, бараков, кладовок, бочек, складов, ям и всякого строительного мусора. Старшие колонисты приходили сюда по вечерам и молча наблюдали работу, а четвертая бригада не могла так спокойно наблюдать: тянуло на леса, на стены, на переходы, нужно было поговорить с каждым каменщиком и посмотреть, как он делает свое дело. Каменщики охотно разговаривали и показывали секреты своего искусства. Но чем выше росли леса, тем меньше становилось разговоров: все темы были в известной мере исчерпаны, зато на постройке образовалось так много интереснейших уголков! И теперь каменщики были недовольны: