Педагогические поэмы. «Флаги на башнях», «Марш 30 года», «ФД-1»
Шрифт:
– Витя, ноги!
– Да спешу очень, Шурка!
Но Шурка отвернулся и даже не повторил приказания. И Виктор Торский, глава всей этой республики, только с секунду подумал и с половины лестницы возвратился к тряпке вытирать ноги, а Шурка еще и следил, как он вытирает.
Здесь, в колонии, была единая, крепко склеенная компания, а чем она склеена, разобрать было трудно. Иногда у Игоря возникало странное впечатление, как будто все они – и те, кто постарше, и пацаны, и девочки – где-то, по секрету, очень тайно договорились о правилах игры и сейчас играют честно,
И поэтому, при всей своей симпатии к этому веселому и гордому обществу, Игорь не хотел сдаваться. Он допустил, что легко дело не пройдет, что все эти добродушно-бодрые пацаны и девчата только вид такой делают, как будто никакого Игоря не существует, как будто присутствие в столовой одного лодыря и дармоеда среди такой массы трудящихся никого не раздражает. Игорь понимал, что должен наступить момент, когда они все на него набросятся и захотят заставить работать. Очень интересно, как они это сделают. Силой – не имеют права. Голодом? Тоже не имеют права. Оставят жить в колонии и позволят не работать? Едва ли. Выгонят? Им, конечно, не хочется выгонять. Посмотрим.
Игорь завтракал и любовался колонистами. Они тоже завтракали, все в школьных костюмах, свежие, чистые, разговаривали друг с другом, негромко смеялись, иногда гримасничали. Поглядывали на сегодняшнего симпатичного дежурного бригадира Лиду Таликову, проходившую между столами.
Вот она остановилась у соседнего стола. Смуглый, игривый мальчик поднял на нее глаза. Она спросила у него:
– Филька, ты зачем книги притащил в столовую?
Он встал за столом, ответил:
– Так, очень нужно, я хотел правило повторить.
– Тебе лень после завтрака подняться в спальню за книгами?
Филька ничего не ответил, отвернулся, и выражение у него было такое: говорить она будет недолго, потерплю.
– Что это за манера отворачиваться?
Филька обиделся:
– Никакая вовсе манера, а что ж я буду говорить?
– Чтобы этого больше не было. Нельзя учебники носить в столовую. И отворачиваться нечего.
Филька облегченно вздохнул, поднял руку:
– Есть, книг не носить.
Когда Лида удалилась, все четыре стриженые головы сблизились, пошептали, потом одна оглянулась на Лиду, снова пошептали. Лида подошла к Игорю, они обернулись тоже к Игорю.
– Чернявин, ты сегодня выходишь на работу?
Игорь открыл рот. Гонтарь сказал строго:
– Встань.
Игорь поднялся.
– Не выхожу.
– У нас не хватает рабочих рук, ты об этом знаешь?
– Я не собираюсь быть столяром.
Лида
– А если на нас нападут враги, ты скажешь, я не собираюсь быть военным?
– Враги, это другое дело.
И тот самый Филька, который только что отвечал перед дежурной, сказал своему столу, но сказал очень громко, на всю столовую:
– Это другое дело! Он тогда под кровать залезет.
Лида строго посмотрела на Фильку. Он улыбнулся ей проказливо и радостно, как сестре.
– Значит, не выйдешь?
– Нет.
Лида что-то записала в блокнот и отошла.
После обеда Игорь читал книгу: нашел в тумбочке Санчо «Партизаны». В спальню вошел Бегунок, вытянулся у дверей.
– Товарищ Чернявин! ССК передал: в пять часов вечера совет бригадиров. Чтобы ты пришел. Отдуваться тебе.
– Хорошо.
– Придешь или приводить надо?
Володя спросил серьезно, даже губами что-то проделывал от серьезности при слове «приводить».
– Приду.
– Ну смотри, в пять часов быть в совете.
Помолчали.
– Чего же ты не отвечаешь?
Игорь глянул на его серьезную, требовательную мордочку, вскочил, сказал со смехом:
– Есть, в пять часов быть в совете!
– То-то же! – строго сказал Володя и удалился.
28
После дождя
В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто договор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым, сильным дождем. Пацаны в одних трусиках бегали под дождем и что-то кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли теплым дождиком. Пацаны измокли и побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, быстро на носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтовкой, аккуратненькая, розовая Люба Ротштейн стоит над целой территорией сухих мешков, разостланных на полу, и сегодня пристает к каждому без разбора:
– Ноги!
– Богатов, ноги!
– Беленький, не забывай!
К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым осуждением:
– Все равно не пущу.
– Да я вытер ноги, Люба!
– Все равно с тебя течет.
– Так что же мне, высыхать?
– Высыхай.
– Так это долго.
Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит кому-то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже в комнате нет, кричит долго,
– Колька! Колька! Колька!
Наконец кто-то выглядывает:
– Чего тебе?
– Полотенце брось.
Через минуту натертый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе и пробегает в вестибюль.
В пять часов Володя проиграл «сбор бригадиров», посмотрел на дождик и ушел в здание.
К парадному входу прибрел совершенно промокший, без шапки, в истоптанных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он остановился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу.
– Ты откуда, мальчик?