Педагогика для всех
Шрифт:
Родителям не только разрешали бить детей, а принуждали, заставляли бить: "Учи ребенка, пока он поперек лавки лежит". Но лежащий поперек лавки ребенок слов не понимает. Известный английский философ-педагог Джон Локк писал в XVII веке в книге "Мысли о воспитании": "Упрямство и упорное неповиновение должны подавляться силой и побоями: ибо против них нет другого лекарства... Одна из моих знакомых, разумная и добрая мать, принуждена была в подобном случае свою маленькую дочь, только что взятую от кормилицы, высечь восемь раз подряд в одно и то же утро, пока ей удалось преодолеть ее упрямство и добиться повиновения
По всем представлениям прошлого, человек (и ребенок) настолько зол, что его необходимо держать в страхе, иначе он будет считать, что ему "все дозволено". Считалось, что поведение человека определяется дозволением, что человек живет в рамках между дозволенным и недозволенным, что его поведение регулируется не изнутри его, а только извне - родителями, государством, религией - и только страхом.
Из такого представления естественно вытекала необходимость устрашающего наказания. Если бы мы узнали, что в такой-то школе учителя бьют детей, мы постарались бы отдать сына в другое заведение. А сто лет назад крестьяне поначалу не отдавали детей в яснополянскую школу Л. Н. Толстого именно по той причине, что в ней не бьют детей - и, значит, не смогут научить. Пустая трата времени, баловство. Люди в самом деле не представляли себе, как можно научить ребенка чему-нибудь и воспитать его, если не бить.
То обстоятельство, что мы с вами, читатель, не хотим, чтобы наших детей били в школе, означает и глубочайший переворот в сознании людей, полную смену представлений о человеке и его природе. Переворот, происшедший незаметно для нас, но куда более значительный по своим последствиям, чем самые крупные научные открытия.
Ведь если мы не хотим, чтобы наших детей били и угрожали им битьем, значит, мы с вами верим в то, что человека можно обучить и воспитать без страха, верим в то, что ребенка не нужно, не обязательно держать в страхе, что не страх перед земным и загробным наказанием держит человека в каких-то рамках, движет поступками человека, а что-то другое!
Но, исключая из методов воспитания сильные наказания, угрозы, страх перед ними, мы тем самым лишаем всю воспринятую нами систему воспитания какой бы то ни было силы. Те до нас жившие люди были не дураки и не садисты, они знали, что делали. Они били детей, потому что это отвечало их задаче вырастить послушных и отвечало их представлениям о природе человека.
А у нас и задачи другие, и представления другие, мы уже на опыте убедились, что можно растить детей без страха и без суровых наказаний, но продолжаем бить детей - без толку, без пользы, без правила и без закона!
По наследству передалось нам в языке:
– Я тебе задам! Я тебе покажу! Ты у меня узнаешь! Ты у меня получишь! Ты у меня увидишь! Ты у меня дождешься!..
Пойдите в любое место, где много детей с родителями, и вы услышите эту воспитательную музыку. Мы привыкли к ней. Мы бесконечно верим в силу битья. Сотрудник в учреждении
– Она у меня кандидат наук. А почему? Потому что я ее с ранних лет лупцевал!
Женщина, слушавшая его, вздохнула:
– Я свою тоже вчера избила. Ну совсем не учится!
А девочке десять лет.
Девятиклассник рассказывает, что только двоих из его товарищей ни разу не били за двойки. "Вложить ума", "проучить" до сих пор означает "избить".
Прежде родителей заставляли бить детей, чтобы не испортить их; теперь испорченным надо считать ребенка, которого бьют родители, - он не понимает слов, и учитель не может справиться с ним.
Мы не те люди, и не те у нас дети, и не то время на дворе, мы не можем бить детей, мы только портим детей битьем.
Нам кажется:
– Нечего мудрить, высечь его как следует, чтобы знал!
Это очень опасное заблуждение, будто можно заменить всю воспитательную работу одной сильной поркой. Невозможно!
Мы читаем нотации, говорим, и наконец приходится признать:
– Моему хоть говори, хоть не говори...
Тогда мы начинаем кричать, и вскоре:
– На моего хоть кричи, хоть не кричи.
Что ж, "нечего мудрить", начинаем бить. Результат предсказать нетрудно:
– Моего хоть бей, хоть не бей...
И мы чувствуем себя бессильными перед ребенком, мы приходим в отчаяние, мы теряем рассудок, видя, как он торжествует над нами, мы понять не можем, отчего это прежде люди били - и у них все было хорошо, а мы бьем - и ничего не получается.
Кошмарное чувство полной несостоятельности, полной беспомощности!
Но если решающей силой того воспитания, которое нам передано, является физическая сила, страх и угрозы и если этой силы не стало, нет ее, хоть жалей, хоть не жалей - нет!
– то это значит, что нужно выработать совсем другое представление о воспитании, найти другие силы.
7
Ведь и дети другие!
Макаренко называл "неполной" семью из трех человек: отец, мать, ребенок. По нынешним временам это полная и благополучная семья, а неполной теперь называется семья, где двое: мама и сын, мама и дочь. А то и мама с двумя детьми. В классе знакомой учительницы у половины детей нет отцов - безотцовщина хуже, чем во время войны.
Четырехлетняя девочка плачет, выговаривает маме:
– Ну если вы с папой знали, что разведетесь, то зачем же вы меня родили? Ну скажи, зачем? За-чем?!
Единственный ребенок, да еще без отца, совершенно не тот человек, что вырастал среди семи братьев и сестер. Это неверно, будто он обязательно хуже, чем дети из больших семей, что он непременно будет эгоистом, индивидуалистом, избалованным и тому подобное, нет, отчего же? Мы все видали прекрасных людей, выросших без братьев и сестер, и у них немало преимуществ: они бывают более ответственными, они более чутки к родителям, они более развиты - им много давали, у них здоровее психика - в детстве их не обижали в семье старшие дети, не отнимали у них ничего, они и слова-то "мое", как уже говорилось, не знали. Единственный ребенок может быть не хуже других детей при том единственном условии, что его родители понимают: одного нельзя воспитывать точно так же, как пятерых или семерых; надо как-то по-другому.