Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
– Знаю. Если хочешь ее увидеть, так она во дворе. Всегда спозаранку является, к завтраку. И узелок с собой таскает, в шаль завернутый, баюкает его, точно ребенка. Верно, беда какая с ней приключилась в прошлом, а что именно – никому не известно: молчит она всю дорогу. А живет подаянием.
– Чертов старик! Ну ладно, я тоже с ним шутку сыграю – еще увидит небо в алмазах.
И Мигель призадумался, нельзя ли с выгодой использовать эту женщину. Затем решительно прошагал через кухню к задней двери и позвал Доротею:
– Подойди-ка, дело у меня к тебе есть.
Неизвестно, о каком деле шла речь,
– Давай сюда яичницу! – крикнул он Дамиане и прибавил: – Отныне и впредь будешь кормить ее тем же, чем и меня, хоть в лепешку расшибись.
Тем временем Фульгор Седано обходил закрома, проверяя, много ли осталось маиса, который стремительно убывал. Это его беспокоило, ведь до нового урожая еще далеко. Чего уж там: посевная едва закончилась. «Только бы хватило, – думал он. А затем: – Еще мальчишка этот! Молодой да ранний, весь в отца. Такими темпами долго не протянет. Ах да, забыл ему передать, что приходили вчера по его душу, в убийстве обвиняли. Если так продолжится…»
Фульгор вздохнул и попробовал представить, где сейчас погонщики. Однако его отвлек рыжий жеребец Мигеля, чесавший морду о каменную ограду. «Даже не расседлал. Так и бросит. Дон Педро, по крайней мере, в состоянии свой буйный нрав обуздать. А вот Мигелю многое спускает. Вчера рассказываю, что его сынок учудил, а он в ответ: “Считай, моих это рук дело, Фульгор. Не по силам ему человека убить! Для этого нужен вот такой внутренний стержень”. И руки развел в качестве демонстрации. “Во всем, что он делает, вини одного меня”».
– Немало Мигель вам огорчений доставит, дон Педро. Первый в драку лезет.
– Пускай. Он еще ребенок. Сколько ему? Семнадцать, а, Фульгор?
– Вроде бы. Кажется, не далее как вчера его, новорожденного, принесли… Но больно уж задирист и жить торопится – будто время хочет обогнать. И в конце концов останется с носом, помяните мое слово.
– Мал он еще, Фульгор.
– Воля ваша, дон Педро. Только женщина, которая давеча тут слезы лила, обвиняя Мигеля в убийстве ее мужа, была безутешна. Уж мне-то известна вся мера отчаяния, дон Педро. И этой бабенке досталось с лихвой. Я предложил пятьдесят гектолитров маиса, чтобы замять дело, – она отказалась. Тогда пообещал возместить ущерб иным образом. Ни в какую.
– Кто ее муж?
– Никогда о нем не слышал.
– Так и не мучайся угрызениями, Фульгор. Считай, что его не было.
От хранящегося в закромах маиса исходило тепло. Набрав пригоршню, Фульгор проглядел, нет ли в зерне долгоносика. Затем прикинул запасы и решил: «Хватит. Скоро трава подрастет, не придется скотине маис давать. Еще и останется».
На обратном пути он глянул на затянутое тучами небо. «В воде тоже недостатка не будет». Ничто больше его не заботило.
– Должно быть, там снаружи погода теперь изменилась. Мать рассказывала, что во время дождя все здесь так и сверкает, а воздух полнится благоуханием молодой зелени. Говорила: нахлынут волной облака, обрушатся на землю и расцветят ее другими красками… Маме, прожившей в этом городке все детство и лучшие годы, не довелось тут упокоиться. Вот, меня взамен отправила. А я даже неба толком не увидел, Доротея. Забавно, правда? Уж оно-то, по крайней мере, такое, как было при
– Не знаю, Хуан Пресиадо. Я столько лет не поднимала головы, что позабыла о небе. А хоть бы и подняла, какая с того польза? Небо высоко, а зрение у меня все равно плохое; я уже тому радовалась, что землю вижу. Да и утратила я к нему всякий интерес с тех пор, как падре Рентериа заявил, что не видать мне Божьей благодати. Даже издали… Знаю, много на мне грехов. Только не стоило ему такое говорить. Жизнь и без того сплошная мука. Одной надеждой спасаешься, что после смерти отправят тебя отсюда в лучший мир; а когда захлопнут вот так перед носом дверь, а единственная открытая – в ад ведет, то и вовсе не рождаться бы… Так что, Хуан Пресиадо, мне и здесь не хуже, чем на небесах.
– А душа? Куда, по-твоему, она делась?
– Наверное, по земле бродит вместе с другими да среди живых ищет, кто бы за нее помолился. Может, ненавидит меня за свою участь горькую. Невелика беда! Совсем измучилась я из-за нее угрызениями. И кусок-то в горло не лез, и ночи не спала: всё думы тревожные докучали – о грешниках в аду и тому подобном. А когда села я ждать смерти, принялась душа умолять, чтобы я встала и дальше влачила свою жизнь, будто на чудо какое уповала, которое смоет мои грехи. Я даже не шелохнулась: «Здесь, – говорю, – мой путь окончен. Нет у меня больше сил». И рот открыла: пускай отлетает. Она и отлетела. Мне в ладони только ниточка крови упала, которая ее с сердцем связывала.
В дверь комнаты постучали, однако он не ответил. Потом уже принялись колотить во все двери, поднимая людей. Торопливые шаги Фульгора – он узнал их – на миг замерли, словно тот раздумывал, не постучать ли еще раз. Затем поспешили к воротам.
Неразборчивые голоса. Медленное шарканье ног, как если бы тащили что-то тяжелое.
Приглушенная возня.
Ему вспомнилась отцовская смерть: тогда – тоже ранним утром, подобным этому, – в открытую дверь проникал пепельно-серый свет, тоскливый, как и сам день. В дверном проеме застыла женщина. Мать, которую он уже позабыл, твердила ему снова и снова, давясь слезами: «Твоего отца убили!» Ее дрожащий, надорванный голос еле держался, связанный только ниточкой рыданий.
Он не любил возвращаться к этому воспоминанию: следом сыпались другие, точно зерно из лопнувшего мешка, – попробуй удержи. Смерть отца влекла за собой последующие смерти, и в каждой чудилось его растерзанное лицо: один глаз выбит, во втором застыло мстительное выражение. Воспоминания шли бесконечной вереницей, пока трагическая гибель отца не исчезла из памяти, потому что не осталось тех, кто напомнил бы о ней.
– Кладите сюда! Нет, не так. Головой в другую сторону. Эй, ты! Чего ждешь?
Говорили вполголоса.
– А он?
– Спит. Не будите. Постарайтесь не шуметь.
Но он уже стоял, возвышаясь над всеми, и наблюдал, как суетятся, кладут замотанный в старые мешки, стянутый бечевкой куль, похожий на обернутого в саван покойника.
– Кто это?
– Мигель, дон Педро, – ответил, приблизившись, Фульгор Седано.
– Что с ним сделали? – крикнул он, ожидая услышать: «Его убили». И уже почувствовал, как внутри безудержной волной вскипает гнев.
Однако вместо этого Фульгор тихо молвил: