Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
– Всякое случается…
– Надо, чтобы случилось. Когда она станет сиротой, придется взять ее под свою защиту. Как по-твоему?
– Это легко устроить.
– Тогда за дело, Фульгор, за дело.
– А если она обо всем узнает?
– От кого? Ну-ка, скажи, кто из нас двоих проговорится?
– Полагаю, никто.
– А ты не «полагай». И впредь выбрось это из головы. Увидишь, как все удачно сложится. Помнишь, какого труда стоило найти «Андромеду»? Вот и отправь старика туда, пускай дальше работает. Ездит на рудник и обратно. Да чтоб не вздумал дочь за собой таскать. Мы о ней позаботимся.
– Рад, что к вам вернулась прежняя хватка, хозяин. Вы словно душой помолодели.
На поля долины сыпется мелкий дождь – настоящая редкость в здешних краях, где если уж льет, то как из ведра. Сегодня воскресенье. Из Апанго спустились индейцы, увешанные ромашкой, розмарином, вязанками тимьяна. В этот раз у них нет ни окоте [71] , потому что древесина вымокла, ни дубовой мульчи, которая тоже намокла из-за дождей. Разложив травы на полу под сводами галереи, индейцы ждут.
71
Вид сосны, произрастающий в Мексике и Центральной Америке.
Падающая с неба вода собирается в лужи. Течет рекой между маисовыми всходами.
Сегодня люди не пошли на рынок. В дождь они бродят группками по залитым полям и разбивают борозды, дробя лопатами мягкие комья, чтобы вода искала себе иные пути и не уносила зеленеющие всходы. Рабочие бережно укореняют молодой маис: пусть спокойно растет дальше.
Индейцы ждут. Похоже, они выбрали неудачный день. Оттого-то, наверное, и дрожат под своими намокшими соломенными «плащами»: не от холода, а от страха. И поглядывают на мелкий дождь и на небо, затянутое облаками.
Никто не приходит. Такое чувство, что селение вымерло. Дома им наказали раздобыть немного ниток для штопки, сахар и – если будет, по возможности – сито, чтобы протирать атоле [72] . Близится полдень; их «плащи» потяжелели от сырости. Индейцы рассказывают друг другу байки и посмеиваются. Дождевые капли блестят на вязанках с травами. «Сейчас бы глоточек пульке, тогда и потерпеть можно. Только почки агавы утопают в воде. Ничего не поделаешь».
На дороге, что ведет прямиком из Медиа-Луны, показалась Хустина Диас. Укрывшись под зонтом и огибая бурлящие по тротуарам потоки воды, она подошла к главной двери церкви, осенила себя крестом, а затем нырнула под свод галереи. Цепкие взоры индейцев тут же обратились к ней. Хустина остановилась у первого же лотка, взяла на десять сентаво розмарина и поспешила назад, сопровождаемая вереницей многочисленных взглядов.
72
Напиток наподобие киселя из протертого разваренного маиса с тростниковым сахаром.
«Ну и дороговизна нынче, – думала она, возвращаясь в Медиа-Луну. – Несчастный пучок розмарина за десять сентаво! А толку-то с него – даже запаха нет».
С наступлением темноты индейцы
Хустина Диас вошла в спальню Сусаны Сан-Хуан и положила розмарин на полочку. Задернутые занавески не пропускали свет, поэтому в темноте она видела – или, скорее, угадывала – только тени. Похоже, Сусана спала. «Так даже лучше, – обрадовалась Хустина. – Пускай еще поспит».
Вдруг чуть поодаль от нее раздался вздох, будто вылетевший из угла погруженной во мрак комнаты.
– Хустина!
Она повернула голову – никого. Только ощущение чьей-то руки на плече и звук чужого дыхания. Неизвестно чей голос шепнул на ухо: «Уезжай отсюда, Хустина. Вместе со своими пожитками. Ты нам больше не нужна».
– Я ее не оставлю. – Хустина расправила плечи. – Она больна и нуждается в моей помощи.
– Уже нет, Хустина. Я позабочусь о ней.
– Это вы, дон Бартоломе?
Не дожидаясь ответа, она испустила такой вопль, что мужчины и женщины, идущие обратно с полей, говорили друг другу: «Вроде как человек воет, да только голосом нечеловечьим».
Звуки тонут в шуме дождя, стихают, а капли все так же сыплются на землю, сливаясь в реку жизни.
– Что такое, Хустина? Почему ты кричишь?
– Я не кричала, Сусана. Тебе, наверное, приснилось.
– Сколько раз тебе говорить: я не вижу снов. Но ты меня не слушаешь. Да я и не спала. Ты с вечера не выпустила кота на улицу, из-за него-то я глаз и не сомкнула.
– Он всю ночь у меня в ногах пролежал. Сморило его, а я из жалости не стала прогонять; правда, он не шумел.
– Может, и не шумел, а только устроил тут цирк: прыгал то по ногам, то по голове и тихонько так мяукал, словно есть просил.
– Я его вечером покормила, и до утра он никуда не отходил. Снова ты, Сусана, грезишь наяву.
– Говорю же, твой кот меня всю ночь своими прыжками пугал. Будь он хоть олицетворением кротости, держи его подальше, когда я сплю.
– Тебе померещилось, Сусана. Погоди, вот придет Педро Парамо, я ему скажу, что с меня довольно. Ноги моей больше здесь не будет. Мир не без добрых людей, работу сыщу. Не все такие помешанные, как ты, и не мучают ближних. Завтра же уйду и кота заберу; может, тогда успокоишься.
– Никуда ты не уйдешь, Хустина, врунишка несчастная. Никуда от меня не денешься, потому что никто не будет любить тебя, как я.
– Нет, не уйду, Сусана. Никуда не денусь. Сама знаешь: я здесь только ради тебя. А если браню – по твоей же милости, – то не серчай, я не со зла.
Она опекала Сусану с рождения. Носила на руках. Учила делать первые шаги. Наблюдала, как расцветают детские черты. «Губки точно сахарные, а глаза – конфетки мятные, лазоревые. Лазоревые да золотистые. Лазоревые да изумрудные. Да с мятными переливами». Пощипывала ей пяточки. Давала ей пустую грудь – не для кормления, а так, потешиться – и приговаривала: «На, поиграй себе на забаву». Она была готова затискать девочку до смерти.