Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
Так что, когда я убил Ремихио Торрико, на Склоне Комадрес и на окрестных холмах уже давно не оставалось людей.
Это случилось где-то в октябре. Я помню, что стояла огромная, полная света луна, потому что я сидел возле дома и заделывал дырявый мешок, а яркий лунный свет был мне в помощь. Тут и пришел Торрико.
Он, должно быть, был пьян. Он встал передо мной, шатаясь из стороны в сторону, то загораживая, то снова открывая лунный свет, без которого мне было не обойтись.
– Нехорошо это – юлить, – сказал он наконец. – Я люблю, когда обо всем говорят прямо, и если тебе это не по
Я продолжал штопать мешок не отвлекаясь: длинная, изогнутая игла ходила особенно хорошо, когда на нее падал свет луны. Может, поэтому он решил, что я его не слушаю.
– Я с тобой разговариваю, – закричал он, взбесившись не на шутку. – И ты прекрасно знаешь, зачем я здесь.
Я немного оторопел, когда он подошел и стал орать мне прямо в лицо. И все же я постарался вглядеться ему в глаза, чтобы понять, насколько сильно он зол. И так и уставился на него, как бы спрашивая, чего ради он явился.
Это сработало. Слегка успокоившись, он принялся рассуждать, что таких как я лучше заставать врасплох.
– Меня зло берет от одного разговора с тобой после того, что ты сделал, – сказал он. – Но ты был мне другом не меньше, чем брат, и поэтому я пришел к тебе – послушать, что ты скажешь про смерть Одилона.
Теперь я слышал его очень хорошо. Я отложил в сторону мешок и стал слушать, не отвлекаясь.
Как я понял, он обвинял меня в том, что я убил его брата. Но это было не так. Я хорошо помнил, кто это сделал, и мог бы рассказать ему, что произошло на самом деле. Но он, похоже, не собирался давать мне слово.
– Мы с Одилоном дрались не раз, – продолжал он. – Одилон неважно соображал и страсть как любил задираться. Но не более того. Врежешь ему пару раз – и он успокаивался. Я вот что хочу понять: он что, сказал тебе что-то? Или хотел что-то у тебя отнять? Что произошло? Он хотел вздуть тебя, а ты его опередил? Так, что ли?
Я замотал головой и хотел сказать, что нет. Что я тут ни при чем.
– Слушай, – перебил меня Торрико, – у Одилона в кармане рубахи было в тот день четырнадцать песо. Когда я поднял его, то обшарил карманы и не нашел этих четырнадцати песо. А вчера я узнал, что ты купил себе шерстяную накидку.
Он был прав. Я действительно купил накидку. Я почуял, что скоро наступят холода, а моя старая накидка вся износилась. Поэтому и пошел в Сапотлан за новой. Но для этого я заранее продал двух козлят. Так что я купил накидку не на те четырнадцать песо, которые были у Одилона. Ремихио и сам мог заметить, что мешок у меня весь издырявился – как раз потому, что я нес в нем козленка, который еще не умел как следует ходить.
– Уясни же себе раз и навсегда, что я собираюсь отомстить за то, что сделали с Одилоном: кем бы ни был тот, кто его убил. А я знаю, кто это сделал.
Я чувствовал, как он говорит это прямо у меня над ухом.
– Это я, что ли, выходит? – спросил я.
– А кто же еще? Мы с Одилоном были настоящими мерзавцами, тут не поспоришь. Я ведь и не говорю, что мы никогда не убивали людей. Но за такой жалкий барыш – никогда. Это уж точно.
Огромная октябрьская луна заливала светом весь скотный двор, поэтому длинная тень от фигуры Ремихио была отчетливо
Но стоило ему отойти, как луна осветила ушко иглы, которая была воткнута в мешок. И я, сам не знаю почему, вдруг ощутил огромную веру в эту иглу. Так что, когда Ремихио снова подошел ко мне, я вырвал иглу из мешка и тут же всадил ему в живот, около пупка. Всадил так глубоко, как только мог. И оставил там.
Он вдруг съежился, как от резкой боли в желудке, потом стал клониться к земле, рухнул на колени и, цепенея, уселся на землю. Из его единственного глаза на меня смотрел страх.
На секунду мне показалось, что он еще может выпрямиться и ударить меня тесаком. Но он, видимо, отчаялся или просто не знал, что делать. В итоге он отбросил тесак и снова сжался. Больше его ни на что не хватило.
Я увидел, что взгляд его становится грустным-грустным, как у больного. Я давно не видел такого грустного взгляда, и меня пробрала жалость. Поэтому я решил вынуть иглу у него из живота и всадить ее чуток повыше, туда, где, как я думал, у него находится сердце. Оно и правда было там, потому что он вздрогнул пару раз, как курица, которой только что отрубили голову, и замер.
Он, наверное, был уже мертв, когда я сказал:
– Ты уж прости меня, Ремихио, но Одилона я не убивал. Это сделали Алькарасы. Я в самом деле был там, когда он умер, но я хорошо помню, что убил его не я. Это сделали они, Алькарасы, всей своей семейкой. Накинулись на него всей гурьбой, а когда я понял, что происходит, Одилон уже бился в агонии. И знаешь почему? Начнем с того, что Одилону не стоило ходить в Сапотлан. Это ты знаешь и сам. Рано или поздно что-нибудь да случилось бы с ним в этом месте, где о нем ходила такая слава. Алькарасы не любили его. Ни ты, ни я не знаем, чего он хотел добиться, когда ввязался в эту передрягу.
Все произошло в считаные мгновения. Я только что купил накидку и уже собирался уходить, как вдруг твой брат набрал полный рот мескаля и плюнул в лицо одному из Алькарасов. Просто так, шутки ради. Понятно, что он сделал это для забавы, все смеялись. Но они были пьяны. Одилон, Алькарасы, и вообще все. И вдруг они набросились на него. Достали ножи и стали бить и резать его, пока на Одилоне не осталось живого места. Вот отчего он умер.
Как видишь, это не я убил его. Я хотел бы, чтобы ты как следует уяснил себе, что я тут ни при чем. Совершенно ни при чем.
Вот что я сказал покойному Ремихио.
Луна была уже по ту сторону дубовой рощи, когда я возвращался на Склон Комадрес с большой корзиной для сбора фруктов. Перед тем, как положить корзину на место, я пару раз окунул ее в ручей, чтобы выполоскать кровь. Я знал, что корзина мне еще пригодится, и не хотел каждый раз смотреть на кровь Ремихио.
Я помню, что это случилось где-то в октябре, когда в Сапотлане начинаются праздники. Я говорю, что помню, что это случилось в те дни, потому что в Сапотлане тогда запускали фейерверки. И каждый раз, когда их грохот сотрясал воздух, большая стая стервятников поднималась с того места, где я оставил Ремихио.