Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)
Шрифт:
– Кто?
– Господь.
– Не болтай глупости.
– Как скажете, сеньор.
Педро Парамо открыл дверь и встал рядом, наблюдая, как луч света упал на Сусану Сан-Хуан. Ее глаза были зажмурены, словно от угнездившейся глубоко внутри боли, а влажные губы приоткрыты; руки в забытьи отбросили простыни, явив взору нагое тело, забившееся в конвульсиях.
Он сделал пару шагов, отделявших его от кровати, и накрыл обнаженное тело, извивающееся во все более жестоких корчах. «Сусана!» – шепнул он ей на ухо и повторил: «Сусана!»
Открылась
– Я здесь, чтобы тебя причастить, дитя мое, – одними губами проговорил он умирающей.
Затем подождал, пока Педро Парамо поможет ей сесть и опереться на спинку кровати. Сусана Сан-Хуан, все еще полусонная, высунула язык и проглотила облатку. «Мы были так счастливы, Флоренсио», – промолвила она и снова погрузилась в могилу своих простыней.
– Донья Фауста, видите вон то окошко в Медиа-Луне, где всегда горит свет?
– Нет, Анхелес. Не вижу я никакого окна.
– Это потому, что в комнате сейчас темно. Может, у них беда какая стряслась? Ведь свет-то горел уже больше трех лет, из ночи в ночь. Те, кто там бывал, говорят, это комната жены Педро Парамо; бедняжка умом тронулась и темноты боится. И вот, пожалуйста: свет погас. Разве не дурной знак?
– Наверное, умерла она. Уж очень была хворая. Людей перестала узнавать и сама с собой разговаривала. Ох, и тяжкое бремя взвалил на себя дон Педро с такой-то женой.
– Поделом ему, Фауста. И даже мало будет.
– Глядите, в окне еще темно.
– Бог с ним, с окном, идемте-ка лучше спать. Поздно уже нам, старым, в такой час по улицам бродить.
И две женщины, вышедшие из церкви незадолго до одиннадцати, нырнули под свод галереи; однако их внимание привлекла тень человека, шагающего через площадь в направлении Медиа-Луны.
– Смотрите, донья Фауста. Вроде как доктор Валенсиа, вам не кажется?
– Похож. Хотя глаза у меня настолько плохи, что и не признала бы его.
– Да вспомните, он всегда носит белые брюки и черный пиджак. Держу пари, в Медиа-Луне случилась какая-то беда. Глядите, как торопится, будто подстегивает его кто.
– Только бы и вправду ничего серьезного. Может, воротимся и скажем падре Рентериа, чтобы шел туда, не то умрет горемычная, не исповедавшись?
– И думать забудьте, Анхелес. Не приведи Господь! После всего, что она натерпелась на этом свете, кто пожелает ей отойти в мир иной без отпущения грехов и потом вечно страдать? Хотя знающие люди говорят, что сумасшедшим исповедь ни к чему: они даже с грехом на душе невиновны. Один Бог ведает… Смотрите! Свет в окне снова горит. Хоть бы обошлось. Вообразите: мы столько трудов положили, чтобы церковь засияла к Рождеству; если в этом доме кто-нибудь умрет, все пойдет прахом. При такой-то власти дон Педро нам в два счета праздник расстроит.
– Вечно вы, донья Фауста, о плохом думаете. Лучше берите пример с меня и оставьте все на волю Провидения. Помолитесь
– Честное слово, Анхелес, вы всегда сумеете утешить. С этими мыслями я и лягу спать. Говорят, во сне наши помыслы прямехонько на Небеса отправляются. Надеюсь, мои дойдут по адресу. До свидания.
– До завтра, Фауста.
Старухи скрылись за дверями своих домов, а селение вновь окутала ночная тишина.
– У меня полный рот земли.
– Да, падре.
– Не говори: «Да, падре». Повторяй за мной.
– Что? Вы снова будете меня исповедовать? Зачем?
– Это не исповедь, Сусана. Я пришел с тобой побеседовать. Подготовить тебя к смерти.
– Я уже умираю?
– Да, дочь моя.
– Тогда почему вы не оставите меня в покое? Я хочу отдохнуть. Или вас послали сюда затем, чтобы я не спала? Чтобы вы сидели тут, пока у меня весь сон не пройдет? И как мне потом обрести его вновь? Никак, падре. Так что лучше уходите и оставьте меня одну.
– Я оставлю тебя, Сусана. Но прежде повтори слова, которые я скажу, и незаметно уснешь, будто сама себя убаюкаешь. И тогда твой сон уже ничто не потревожит… Ты больше не проснешься.
– Хорошо, падре. Я сделаю, как вы велите.
Падре Рентериа присел на край кровати, возложил руки на плечи Сусаны Сан-Хуан и вполголоса, едва не касаясь губами ее уха, произнес, отчетливо выговаривая каждое слово: «У меня полный рот земли». Затем сделал паузу и посмотрел, шевелятся ли ее губы. Он различил какое-то бормотание, хотя с губ не слетало ни звука.
«Мой рот полон тобой, твоим ртом. Твои губы прижаты к моим, неумолимо впиваются в них…»
Она тоже остановилась и краем глаза посмотрела на падре: тот казался далеким, словно их разделяло запотевшее стекло.
И вновь его голос дохнул жаром возле самого уха:
– Я глотаю пенистую слюну, жую землю, кишащую червями: они извиваются у меня в горле и щекочут нёбо… Искаженные гримасой губы проваливаются, пожираемые моими же зубами. Нос теряет форму. Глазные яблоки растекаются. Волосы вспыхивают в пламени…
Его удивляло спокойствие Сусаны. Вот бы угадать, о чем она сейчас думает; проникнуть к ней в душу и увидеть, как та восстает против образов, которые он посеял. Заглянув Сусане в глаза, падре встретил ответный взгляд. Ему даже почудилось, что она выдавила улыбку.
– Это еще не все. Представь лик Божий. Мягкое сияние бескрайних небес. Восторг херувимов и пение серафимов. Радость в глазах Господа, которая в последний миг погаснет для тех, кто обречен на вечные страдания. И все это сопровождается земной мукой. Мозг наших костей обращается в горящие угли, а кровь наших жил – в огненные нити, причиняя нестерпимую боль, которая никогда не утихает, ибо постоянно раздувается гневом Божьим.