Педро Парамо
Шрифт:
— Примите от меня эту лепту на нужды вашего храма.
В церкви уже никого не было. Только в притворе двое людей поджидали Педро Парамо. Он присоединился к ним, и они вместе вышли на паперть, где стояли, с гробом на плечах, четверо старших работников из Медиа-Луне. Процессия двинулась к кладбищу.
Падре Рентериа взял со скамейки одну за другой золотые монеты и приблизился к алтарю.
— Это — Тебе, — произнес он. — У него есть на что купить спасение души. И лишь Тебе ведомо, довольно ли здесь для этого денег. Я же, Господи, припадаю к Твоим
И он запер алтарь.
Священник вошел в ризницу, упал в углу на скамью и в сокрушении сердца горько заплакал, и плакал, пока не иссякли слезы.
— Хорошо. Я отступаюсь, Господи, — проговорил он, отерев глаза.
Вечером падре Рентериа, как и всегда за ужином, выпил чашку шоколада. Спокойствие вернулось к нему.
— Послушай, Ана. Ты знаешь, чьи сегодня были похороны?
— Нет, дядя, не знаю.
— Помнишь Мигеля Парамо?
— Да, дядя.
— Так вот — его.
Ана потупила голову.
— Ты твердо уверена, что это был он? Да?
— Нет, дядя. Твердо уверена? Нет. Я не видела его лица. Ведь он напал на меня ночью, в темноте.
— Откуда же ты взяла, что это он?
— Он мне сам сказал: «Не пугайся, Ана. Я Мигель Парамо». Так он сказал.
— Но ты знала, что он убийца твоего отца, да?
— Да, дядя.
— Что же ты сделала, чтобы прогнать его?
— Ничего.
На минуту наступило молчание. Слышно стало, как шелестит в листве миртового дерева теплый ветерок.
— Этим он и объяснил свой приход. Он сказал, что пришел повиниться передо мной и испросить у меня прощения. Я, не подымаясь с постели, проговорила: «Окно открыто». И он прыгнул в комнату. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал, и я посчитала, что это он просит прощения. И я улыбнулась ему. Я вспомнила, как вы учили меня: ни к кому не питай ненависти. Я думала выразить ему это улыбкой, помню, у меня еще мелькнула мысль, что в такой темноте он все равно ничего не увидит, потому что и я ведь его не вижу. Но тут он вдруг навалился на меня всей тяжестью, и я почувствовала, что он хочет сделать надо мной дурное: задушить, убить. Другое мне в голову не приходило. И чтобы умереть раньше, чем он отнимет у меня жизнь, я перестала думать. Но у него, наверно, не хватило духу убить меня.
Очнулась я, когда рассвело. Окно было распахнуто настежь. Я поняла, что жива. Не знаю, сколько прошло времени с той минуты, когда мне показалось, что меня уже нет.
— Но откуда-то взялась же у тебя уверенность, что это был он? Скажем, голос. Это был его голос?
— Не знаю. Я ведь никогда его раньше не видела. И после не видела. Как же я могла его признать? Мне только было известно, что он убил моего отца.
— Но ты же знала, что это за человек.
— Да. И что он способен на все. Но если это был он, я верю, душа его ввергнута теперь в самую глубь преисподней. Я молила об этом святых, они не могли отринуть моей горячей мольбы.
— А я не уверен, что твоя молитва
У него чуть было не вырвалось: «И кроме того, я сам дал ему отпущение грехов». Но он только подумал об этом, вслух он не сказал ничего: жестоко было бы нанести надломленной юной душе еще и эту рану. И, взяв племянницу за руку, он проговорил:
— Возблагодарим Господа Бога за то, что он избавил землю от грешника, совершившего на ней столько зла. Возблагодарим, пусть даже он и взят на небо.
На всем скаку промчался конь через перекресток шоссе и дороги на Контлу. Никто не заметил его. Только женщина, поджидавшая кого-то у околицы, рассказывала потом, будто видела взметнувшегося в воздух коня. Все его четыре ноги были поджаты, и женщина испугалась, что сейчас он грянется брюхом оземь. Она узнала рыжего жеребца, любимца Мигеля Парамо. И еще подумала: «Убьется конь». Но в следующий миг жеребец уже несся бешеным скоком дальше и только все заворачивал голову, будто оглядывался на что-то страшное, оставшееся позади.
Толки об этом дошли до обитателей Медиа-Луны вечером в день похорон. Батраки отдыхали, устав от длинной дороги на кладбище и обратно.
Шел, как всегда перед сном, неторопливый разговор.
— Про нынешние похороны вспоминать и то тяжко, — вздохнул Теренсио Лубианес, — гроб тяжелей каменного, все плечи мне обломал.
— И у меня плечи ломит, — пожаловался его брат Убильядо. — Да еще мозоли себе натер на ногах. Занадобилось, видишь, хозяину, чтобы мы непременно сапоги обули. Будто праздник какой, верно я говорю, Торибио?
— Праздник не праздник, но я так скажу: окочурился он вовремя, в самый раз.
Подоспели новые вести из Контлы. Их доставил возчик, пригнавший последнюю в этот день упряжку.
— Сказывают, душа его по улицам бродит. Люди видели, к одной бабенке в окошко стучался. Он, как есть он. Краги и вся одежа его.
— Сказывают, сказывают. Да разве дон Педро при своем нраве позволит сыну с того света к бабам таскаться? Узнай он про этакое непотребство, он его живо укоротит. «Ты вот что, — скажет, — помер, так и лежи у себя в могиле. Без тебя тут управимся». Попадись только Мигель ему на глаза, голову прозакладываю, сразу его обратно на кладбище спровадит.
— Это ты верно говоришь, Исайя. Скор старик на расправу, канителиться не станет.
— За что купил, за то и продаю, — обиделся возчик и поехал дальше.
Шел звездопад. Мнилось, с неба льется на землю огненный дождь.
— Глядите-ка, — подивился Теренсио. — Никак, в раю нынче фейерверк жгут.
— На радостях. В честь прибытия Мигеля, — съязвил Хесус.
— А может, это знамение? Да и не к добру?
— Не к добру? Это для кого же, скажем?
— А хотя бы для сестрицы твоей. Без Мигеля ей скучновато будет.