Педро Парамо
Шрифт:
— Ты это кому говоришь? Мне?
— Тебе. А то кому же.
— Пошли-ка, ребята, спать. Уморились мы сегодня, а завтра вставать спозаранок.
И они растаяли в темноте, словно тени.
— Ты ей передай, — бросил кто-то на прощанье, — пусть не убивается. В случае чего я утешить могу!
— Это уж лучше ты передай своей сестрице. От меня, — откликнулся чей-то голос.
Шел звездопад. Огни в Комале погасли. Ночью завладело звездное небо.
Падре Рентериа ворочался в постели с боку на бок. Ему не спалось.
«Во всем, что случилось, виноват
«Она ничего не жалела для ближнего, падре. Последнее отдавала. И всех любила, всех без различия. Даже сына им родила — всем вместе. И всем им его показала, может, кто признает его. Но они не захотели его признать — ни один. Тогда она сказала им: „Что ж, буду ему и за отца, хотя по случайности стала его матерью“. Они злоупотребляли ее гостеприимством, потому что знали ее доброту, знали, что она не хочет никого обижать и никогда не покажет, что кого-то любит больше, а кого-то меньше».
«Но она самоубийца. Она восстала против воли Господа».
«А что ей оставалось делать? Ведь и до этого греха ее довела доброта».
«Сколько в жизни вытерпеть, — сказал я ей, — и под конец оступиться! В самую последнюю минуту! Столько добрых дел совершить во спасение своей души — и в одно мгновение обратить свои сокровища в прах!»
«Нет, падре, она не обратила их в прах. Она скончалась в таких страданиях. А страдания… Вы сами говорили на проповеди, что страдания… нет, запамятовала я. А уж она ли не страдала! От боли ведь она умерла. Кровью, бедная, захлебывалась, скорчилась вся, лицо перекошено, взглянуть и то страшно. На веку своем не видала я такого горького, мученического лица».
«Не знаю, может быть, если усердно молиться…»
«Мы уж и так молимся, падре».
«Нет, одних ваших молитв мало. Нужно заупокойную обедню отслужить, с органом, с певчими, да не одну. Своими силами мне тут не обойтись, еще священников нужно, а посылать за ними — стоит больших денег».
Вовек не забыть мне выражения ее глаз. Так и стоит она передо мной, Мария Дийяда, многодетная мать, беднячка из бедняков.
«Денег у меня нет. Вы ведь знаете, падре».
«Тогда оставим все как было. Надо уповать на Господа».
«Да, падре».
Голос ее прозвучал смиренно, но глаза были полны непокорства. Что стоило ему дать это отпущение? Каких-нибудь два-три слова — разве это так трудно? И даже сто слов, ведь дело шло о спасении души! Что может он знать о рае и аде? Нет, нет!
Он вышел из дому. Все так же лился с вышины звездный дождь. Это почему-то его раздосадовало. Ему бы хотелось видеть спокойное небо. Пропели петухи. Земля спала, укутавшись покрывалом ночи. Земля, «юдоль слез».
— Твое счастье, сынок. Твое счастье, — проговорила Эдувихес Дийяда.
Была поздняя ночь. Огонь лампы в углу комнаты едва теплился, потом он замерцал и погас.
Я услышал, как хозяйка моя встала, и решил, что она пошла за другой лампой. Шаги ее удалялись. Я сидел и ждал.
Прождав довольно долго и видя, что она не возвращается, я поднялся с места и, осторожно переступая, двинулся в темноте на ощупь. Кое-как добравшись до своей комнаты, я опустился на пол и попытался уснуть.
Временами я задремывал.
Крик раздался внезапно, в одну из минут, когда я не спал. Тягучий, надрывный вопль — так орут пьяные. «Треклятая жизнь! Ох, тошно мне!»
Я вскочил на ноги. Кричали у меня над самым ухом, хотя в действительности, вероятно, кричали на улице. Нет, нет, кричали в комнате, вопль отдавался от ее стен. А когда я пришел в себя, вокруг стояло мертвое безмолвие, и только падали в гулкой тишине на пол, ударившись об оконное стекло, ночные мотыльки.
Каким словом выразить бездонную немоту молчания, наступившего вслед за криком! Было тихо, так, будто на всей земле не стало вдруг воздуха. Звуки умерли. Ни шороха, ни человечьего вздоха. Я не слышал даже ударов собственного сердца; мысли и те, казалось, остановили свой ход. Но едва я начал успокаиваться, новый крик разорвал тишину, долгий, душераздирающий: «Развяжите меня! Нет закона, чтоб вешать и ноги подвязывать! Дайте хоть ногами подергать!»
Дверь распахнулась.
— Это вы, донья Эдувихес? — спросил я. — Что тут происходит? Вас тоже напугал этот крик?
— Я не донья Эдувихес. Я Дамиана. Я узнала, что ты здесь, и пришла. Я хочу пригласить тебя к нам. Переночуешь у меня. У нас есть хорошая комната.
— Вы Дамиана Сиснерос? И раньше вы жили в Медиа-Луне?
— Я и теперь там живу. Потому и не сразу пришла.
— Мать рассказывала мне про Дамиану, которая нянчила меня, когда я родился. Это вы?
— Да, это я. Я знаю тебя с пеленок.
— Спасибо, я пойду с вами. Здесь мне не дают покоя эти крики. Что там стряслось? Мне показалось, будто кого-то убивают. Вы слышали, как сейчас кричали?