Пена дней
Шрифт:
— Слушаюсь, месье, — ответил Николя и приложил два пальца к козырьку каскетки, словно нарочно стараясь вывести Колена из себя.
Он толкнул калитку из вощеного дуба и нервно вздрогнул, когда ладонь его прикоснулась к обтянутой бархатом ручке. Гравий захрустел у него под ногами, затем он поднялся по ступенькам каменной лестницы и исчез в вестибюле.
Жалюзи на окнах были опущены и изнутри не доносилось ни звука. Солнце подпекало упавшие в траву яблоки, и из них прямо на глазах проклевывались новорожденные зелененькие яблоньки, которые тут же зацветали и начинали плодоносить крохотными наливными яблочками.
Несколько стрекозлят зажужжали на солнышке, предаваясь невнятным забавам, одна из которых заключалась в быстром волчковании на месте. На ветреной стороне шоссе какие-то злаки волнами склоняли колосья и гудели под сурдинку, а первые палые листья с тихим легким шелестом прилежно учились летать. Стайка жуков, трепеща крыльями, пыталась лететь против ветра с глухим бульканьем, подобным плеску плицев колесного парохода, который поднимается вверх по реке к Большим озерам.
Колен и Хлоя стояли рядом, молча греясь на солнышке, и сердца у обоих стучали в ритме буги-вуги.
Стеклянная дверь тихо скрипнула. Появился Николя. Он был весь расхристанный, а каскетка криво сидела на голове.
— Они что, вытолкали тебя взашей? — спросил Колен.
— Никак нет, месье, — ответил Николя. — Они готовы принять месье и мадам и заняться машиной.
— Что с тобой случилось? — воскликнула Хлоя.
— А, — махнул рукой Николя, — хозяина не оказалось на месте… Пришлось обратиться к его дочери.
— Ты хоть застегнись, — сказал Колен, — у тебя неприличный вид.
— Покорнейше прошу, месье, меня извинить, но я подумал, что ради двух хороших номеров стоит принести такую небольшую жертву.
— Переоденься, пожалуйста, раз ты без этого не можешь нормально разговаривать, — попросил Колен. — Ты играешь в дурака на моих нервах…
Хлоя остановилась у маленького сугроба. Снежинки были пушистые, свежие. Они ослепляли белизной и не таяли.
— Погляди, какая прелесть, — сказала она Колену.
Под снегами цвели примулы, васильки и маки.
— Ага, — ответил Колен, — только зря ты трогаешь снег, простудишься.
— Да что ты! Нет! — сказала Хлоя и вдруг зашлась кашлем, похожим на треск рвущегося шелка.
— Милая моя Хлоя, — Колен обнял ее и притянул к себе, — не кашляй так ужасно, мне больно.
Она выпустила снежинки из рук, и они медленно, словно пух, упали на землю и снова засверкали на солнце.
— Мне не нравится этот снег, — пробормотал Николя, но тут же спохватился. — Я прошу месье извинить меня за то, что я позволил себе высказаться.
Колен снял полуботинок с ноги и швырнул его Николя в лицо, но тот как раз в эту секунду нагнулся, чтобы оттереть пятнышко на своих брюках. Услышав за собой звон разбитого стекла, Николя выпрямился.
— О месье, — проговорил он с упреком. — Это ведь окно вашей комнаты.
— Ну и черт с ним! Воздуху будет больше… И тебе наука, чтобы ты не вел себя, как идиот.
Опираясь о плечо Хлои, Колен поскакал на одной ноге к дверям гостиницы. Разбитое стекло тут же начало отрастать. По краям рамы уже появилась тоненькая прозрачная пленка опалового цвета, отливающая цветами радуги.
XXVII
— Ну,
— Недурно. А ты? — ответил Николя, не надевший в то утро шоферской одежды.
Хлоя зевнула и придвинула к себе кувшин с каперсовым сиропом.
— Из окна так дуло, что я не могла уснуть.
— Разве оно не затянулось стеклом? — спросил Николя.
— Не совсем. Родничок пока не зарос, и сквозь него садил ветер. Утром у меня заложило грудь, она набилась снегом…
— Это просто ужасно, — сказал Николя. — Ну, я их обматерю самым строгим образом. Так мы сейчас едем дальше?
— Нет, после обеда, — ответил Колен.
— Надо будет снова надеть шоферский костюм.
— О Николя! — пригрозил ему Колен. — Если будешь продолжать в таком духе, я тебя…
— Хорошо, — перебил его Николя, — но только не сейчас.
Он залпом выпил кружку сиропа и доел бутерброд.
— Загляну-ка я на кухню, — сообщил он, поднимаясь из-за стола и с помощью карманной дрели поправляя узел на галстуке.
Он вышел из комнаты, и звуки его шагов постепенно затихали, видимо, в направлении кухни.
— А мы что будем делать, милая моя Хлоя?
— Целоваться.
— Это уж точно! А потом?
— Потом? Этого я не могу произнести вслух.
— Ясно. Ну, а еще потом?
— Потом уже пора будет обедать. Обними меня. Мне холодно. Этот снег…
Солнце лилось в комнату золотистыми волнами.
— Здесь не холодно, — сказал Колен.
— Да, — согласилась Хлоя, прижимаясь к нему. — Но мне холодно… А еще потом я напишу письмо Ализе.
XXVIII
Улица была из конца в конец запружена народом. Все яростно толкались, пытаясь прорваться в зал, где Жан-Соль должен был прочитать свою лекцию.
Люди прибегали к самым изощренным уловкам, чтобы обмануть бдительных экспертов-искусствоведов, поставленных для проверки подлинности пригласительных билетов, поскольку в продажу были пущены десятки тысяч подделок.
Кое-кто приезжал на катафалках, но полицейские протыкали гробы длинными стальными пиками, навеки пригвождая ловчил к дубовым доскам, и тогда те и вправду давали дуба, что, к слову сказать, представляло известные удобства, так как новопреставленные оказывались уже упакованными для похорон. Данная операция приносила ущерб только истинным покойникам, потому что от нее страдали их саваны. Многие почитатели Жан-Соля сигали на парашютах со специальных самолетов (в аэропорту Бурже{41} шла форменная драка, чтобы попасть на такой самолет) и становились мишенями для пожарников, которые струей из брандспойта загоняли смельчаков прямо на сцену, где и топили их, как котят. Находились и такие, что пытались проникнуть в здание по трубам для нечистот. Но стоило им ухватиться пальцами за края канализационных колодцев, чтобы выбраться наружу, как их били подкованными каблуками по суставам, а дальнейшее было уже делом крыс. Но ничто не могло умерить пыл одержимых поклонников лектора. Однако надо признаться: вовсе не те, что тонули, а другие упорствовали в своих отчаянных попытках проникнуть в зал, и тысячеголосый рокот толпы не угасал, а напротив, поднимался к зениту, распространяясь по поднебесью раскатистым пещерным гулом.