Пенталогия «Хвак»
Шрифт:
— Даже и не спорь, почтенный Снег! Даже и ни-ни! А кто меня научил таким ловким ударам? Ты научил. Руны первые — кто показал? Ты показал. И кабы не ты — я бы ни за что не додумался этого моего насельника в воду макать! Это теперь он смирный, а тогда — ох, как надо мной глумился, так уж меня терзал!..
— Не преувеличивай, повелитель. Скорее наоборот: истязать и донимать всяческими глупостями несчастных безответных демонов, верных твоих слуг — здесь ты у нас непревзойденный мастер. И голодом морить горазд! И жаждою!
— О… Слышь, Снег? Это он опять со мною спорит, дескать, это я его мучаю, а не он меня!
— Не слышу, но верю. И рад твоей над ним победе. Еще отварчику?
— Пожалуй. Заборист он у тебя! Эх… Знаешь, Снег, я вот все ходил, ходил, бродил, бродил, а… нет, нет — да и вспомню
Снег только разводил руками, но внимательно слушал исповедальные россказни своего невероятного собеседника, а тот расчувствовался и немедленно раскрыл всю душу, с доверием и без робости, впервые за множество лет. Потом, с дозволения Хвака, мудрец и отшельник Снег, изнывая от величайшего любопытства, рассматривал секиру всеми ему доступными средствами, вплоть до высшего магического зрения, но прикоснуться рукою побоялся…
— Почти наверняка убьет, — объяснил он Хваку свою нерешительность. Потом, все-таки, собрался с силами и очень, очень осторожно, предельно бережно, по сориночке, по песчиночке, подобрался своею сущностью к сущности секиры… — Непременно бы убила! Мощь в ней просто невероятная! Вот если бы ты не сказал мне про нее — она могла бы некоторое время притворяться обычным куском наточенного железа, даже в руку лечь, а поскольку ты мне ее приоткрыл — шутить уж не станет! И еще. Ты хоть знаешь, что на тебе всякие разные проклятья висят, и смертные, и иные, довольно поганых свойств? Общим числом двадцать восемь? Впору со счету сбиться!
— Н-н… Джога что-то такое говорил, но я не очень…
— И есть весьма грозные. Весьма и весьма! А ты их даже не чувствуешь! Сие зело прелюбопытно. Не видывал я такого, не слыхивал о подобном и не читал.
Разговаривали они долго, поддерживали костер и беседу, пили отвар, ели припасы из отшельниковой поклажи, потом спали по очереди, когда же Хвак проснулся, то узрел подлинное чудо: здоровенный клыкастый самец охи-охи с поврежденным хвостом — в упор на него смотрит и предостерегающе порыкивает! Откуда взялся??? Джога только хихикает, значит — ничего опасного. А возле костра еще один человек, юноша, явно, что не чужой Снегу! Да… вот оно, главное чудо: Хваку он тоже слегка знаком, ибо еще не так давно, прямо на его глазах, юноша сей нашел свою возлюбленную… не без посторонней помощи… Это они с Джогой слегка ему помогли! Юноша, знакомый Снега, явно был очень знатен, при этом любезен и прост в словах, однако, очень спешил… Поэтому Хвак не решился напоминать этому… рыцарю Докари… тот случай на площади… да и вообще… Посланец самого императора, золотые шпоры, с поручением! — а он ему будет щенков совать… Неловко…
И Хвак постеснялся обременять своими просьбами занятого человека. Вот бы ему, Хваку, такого охи-охи в друзья! Э… так у него же их два! Это надо обдумать! Ай, отстань, Джога! Не демон, а какой-то нудный свиристель! Ладно, согласен, пусть еще подождут, есть не просят.
— Все, Хвак, прощаемся. Ускакал мой Лин и мне пора.
— Дак, а это… Может, нам по пути, а, Снег? Я не буду в тягость, правду говорю!
Снег засмеялся мягко и покрутил головой — отверг:
— Я бы рад, дружище Хвак, и я нисколько не сомневаюсь ни в тебе, ни в возможной пользе твоей. Но путь мой пролегает вне дорог, предназначенных смертным людям. Есть у меня долги… не смотри на кошель, я имею в виду некий давешний долг чести, важный долг, его я признал за собою добровольно, в обмен на жизнь одного маленького мальчика, ты его видел только что… Теперь он взрослый, и мне предстоит отдать должное той, которая — как это ни странно с ее стороны — честно исполнила свою часть договора, в обмен на мою… часть. Все сроки вышли, все предзнаменования свершились, и меня ожидают.
— Вон как… Тогда ладно. Да только я чувствую печаль в твоем голосе, почтенный Снег, я бы сказал — смертную печаль! Я бы хотел тебе помочь!
— И я бы с охотою принял твою помощь, но… Прощай, дорогой Хвак, и, как подсказывает мне предчувствие — прощай навеки!
Так они и расстались в третий раз, неприкаянные странники Хвак и Снег, молодой и старый, бесшабашный гуляка и убеленный жизнью мудрец, полуграмотный простолюдин и знатный сударь, между которыми однажды,
— Ты чего, Хвак? Ну чего ты распыхтелся, расчувствовался? Я бы на твоем месте не выбалтывал ему все подряд, ибо он людишок, всего лишь один из этого лживого, подлого, коварного и прехитрого племени. И, прямо скажем, очень уж он силен, хитер и непрост, уж поверь мне! А ты и рад языком молотить! И хотя силою даже ему с тобой не равняться, но умом, опытом и хитростью, повелитель…
— Цыц, Джога. И не смей его больше хулить.
— Слушаюсь, повелитель. Но, все же, позволь спросить — почему?
— Потому что он — лучший из людей на всем белом свете. Вот почему.
ГЛАВА «СНЕГ»
Снег. Уходит снег в подземные воды, тает в вечность под напором чужого огня… Всадник ухмыльнулся про себя сочиненному двоесмыслу и даже попытался приторочить одни слова к другим, чтобы получилось в лад и напевно… Эх, нет, время для поэзии прошло, а те жалкие остатки часов и мгновений, что еще остались при нем, не стоит тратить на бесплодные умствования. Лучше вдохнуть… и выдохнуть… и потрогать последним созерцанием эту холодную весеннюю свежесть… Говорят, что снег, пар, лед и вода не имеют запаха — но вот же он, явственный аромат жизни, поднимается, вместе с подрагивающим воздухом, из лужиц и проталин… Снег на ходу свесился с седла, гибко и ловко, словно бы ему не двести с лишком лет, а двадцать, сорвал былинку позеленее, растер ее на крепких зубах… Слабенько язык вяжет, но тоже пахнет — радостью, весною, жизнью! Конский пот сюда уместно добавляет, сыромятные кожи… меч и секира… Говорят, что оружейная сталь не пахнет — как бы не так! Даже если предположить на мгновение невозможную чушь, что, дескать она мертва и бездушна, все одно — воину служа, она чужими душами и жизнями насквозь пропитана. Жизнь — она повсюду: вот розовый, в яблоках, пока еще робкий и далекий закат, будто неправильный оборотень, что поутру перекинется рассветом, вот остатки снега на мокрой имперской дороге, словно клочья конской пены от незримого отряда всадников, промчавшегося накануне, а вот и птеры-стервятники ненавязчиво крутятся поодаль… Они тоже хотят жить, но для этого им надобна чужая смерть… звериная ли, человеческая… Иные отчаянные птеры и останки демона уберут, переварят, но здесь таких не водится, здесь округа чистая…
Снег все еще ехал по знакомым местам, невдалеке от покинутого жилища… навсегда оставленного и уже отданного в чужие руки… Казалось бы — кто он? — Перекати поле, полжизни в дороге, а в последнее время — как и встарь — на дюжину дней похода вряд ли один «домашний» наберется. И все-таки — здесь был дом, здесь был очаг и те сухие крохи скудного счастья, что перепали ему на склоне лет.
Мотона держалась на удивление твердо, сколько могла, почти до мига прощания: не рыдала в голос, не рвала на себе волос и одеяний, нет, только всхлипывала тайком и, до самого рассвета, тихо-тихо, словно бы шепотом, скулила в соседнюю подушку… Но эта сдержанность отнюдь не вызвана черствостью: рожденная быть простолюдинкой, обычной деревенской бабой, возвышенная до положения… более близкого, нежели ключница-служанка, к своему хозяину, нелюдимому сударю Снегу, Мотона, ему в подражание, привыкла быть тихой и скрытной, всегда суровой и спокойной внешне… А сердце у нее прямо-таки разрывалась, она не понимала, она не желала понимать — почему и зачем он должен уйти и сгинуть неизвестно где? И горевала: скромно, почти незаметно…
— Ничего, ничего, Мотона, дорогуша!.. Ведь жизнь — она никогда не останавливается на одном человеке, всегда идет дальше. В том ларце — бумаги, на случай, если повытчики проявят повышенную против обыкновенного ретивость, там все сказано, и насчет пещеры, и насчет содержимого в ней… Предусмотрена и перепроверена каждая мелочь, так что тебе нечего и бояться: все свитки и пергаменты по описи — Лину, сиречь второму сыну князя Та-Микол и твоему любимчику — помнишь, как ты его баловала да пестовала? Вот, ему свитки, остальное — сугубо твое. Поняла?