Пепел и песок
Шрифт:
— А я знаю, я знаю слово на М! — дочь улыбается, загибает пальцы, шепчет — И там пять букв. Пап, можно я, можно я, можно я скажу? Только я не знаю, что это!
18
Последняя секунда. (Какой дьявольский нелинейный монтаж. Кто тут автор? Сломайте ему левую ногу!)
— Что ты решил? — Карамзин берет таз, откуда выскальзывает страждущий пепел.
Пепел покрывает мои ботинки, потом школьный двор, потом засыпает весь Таганрог. Карамзин легко сдувает его потрескавшимися губами:
— Что ты решил?
— Я боюсь вот так
— Чего тебе бояться? Ты — еще просто никто.
— Почему?
— А кто ты?
— Не знаю.
— А я знаю — никто.
— А ты?
— Я? — Карамзин смеется, и на трещинах губ проступает кровь. — Я сотворю твой удивительный мир.
19
ИНТ. МОЯ КОМНАТА. НЫНЕШНЯЯ НОЧЬ.
Голоса звучат в полной темноте. Так спокойней.
— Марк, ты меня слышишь?
— Да, Катуар! Просто вспомнил кое-что.
— Я спросила — почему тебя назвали Марк?
— А как меня должны были назвать — Сашей?
— Не вижу в этом ничего плохого. Пушкина звали Саша.
— Несчастный.
— Почему несчастный?
— Слушай, прекратим этот гур-гур. Хочешь еще пару сюжетов расскажу?
— Потом. У тебя было много женщин?
— Уже ревнуешь?
— Да, я очень ревнива.
— Тогда скажи, почему к тебе лез с поцелуями в «Ефимыче» этот бесславный ублюдок?
— Какой ублюдок? Там не было ублюдков.
— Как же? Модный дизайнер Брюлович.
— Почему он ублюдок? Просто смешной. Про ампир мне рассказывал.
— Да, это он умеет. Он делал мне эту квартиру. Секретер и бюро заставил купить.
— Они тебе очень идут. Видишь, какой хороший дизайнер.
— Нет, поганый. Он лез к тебе с поцелуями.
— Ко мне много мужчин лезут с поцелуями.
— Потому что у тебя такие губы?
— Да, губы.
— И нос! Нос.
А теперь можно понемногу вводить изображение, освещать мою комнату. Катуар стоит напротив большого окна, силуэтом ко мне, ее левого плеча с литерой «А» почти касается шпиль Университета. Она курит, и искры вылетают в окно, сжигая все на своем пути.
Катуар оглядывает комнату, словно прозревает. Гипнотизирует лампочку над тахтой, что висит на нитке бледного провода:
— Почему Брюлович не сделал тебе люстру?
— Сделал. Огромную и хрустальную. Но это был кошмар.
Перебивка. Марк застыл на тахте с открытым ртом, откуда торчит кровоточащая хрустальная подвеска. Марк мертв, глаза покрылись патиной. Люстра качается над ним, победно вызванивая мотив «Ах, Арлекино, Арлекино…».
— Ты просто сумасшедший!
Катуар смеется, склоняясь так, что волосы касаются дубового паркета. Руку с окурком она отбросила влево, как полупловец перед стартом.
— Почему сумасшедший? Я был уверен, что эта люстра грохнется на меня и раздавит. У меня головные боли начались из-за этого. К черту такой ампир!
— Тебе надо сделать абажур — легкий, невесомый. Безопасный.
— Да? Вряд ли Брюловича заинтересует такой дешевый проект. Скотина. Убийца.
— Перестань. Куда бросить окурок?
— В окно.
— Что это за плебейские замашки у тебя? С такой-то благородной мебелью.
Она подходит к моему бюро, где лежит наглухо заколоченный ноутбук (марки не дождетесь,
— А вот и чудесная пепельница! — Катуар собирается проткнуть сигаретой азовский песок.
— Нет! — Я вскакиваю, путаюсь в мантии. — Нет! Нельзя!
— Почему? Это же песок. Просто песок.
— Нет. Это не просто песок. Это нечто иное.
— Я же вижу — песок, — Катуар запускает руку, ворошит с наслаждением, смеется, вынимает ладонь и считает песчинки на пальцах. — Да, песок. Из него можно построить песочный замок. Если намочить.
20
ФЛЕШБЭК. ТРИ ГОДА НАЗАД.
На новой даче Требьенова, близ станции «Турист», лежа на смятых флоксах, с копченым шампуром в сердце, я смотрю в небо и улыбаюсь самолетику, который притворяется сверкающим НЛО. Он скачет зигзагами. Знал бы летчик, сколько я выпил, — поискал бы другой маршрут. Я слышу сквозь кусты сирени пыльный голос Требьенова, он проповедует смиренным гостям:
— Мне кажется, этот роман заслуживает постановки. Я уже устал от упреков, что, экранизируя роман «Упс!», я тем самым пытаюсь приблизиться к власти. Зачем мне эта близость? Я достаточно успешный режиссер, и от власти мне ничего не нужно. Кроме того, где доказательства того, что роман написал именно он. Сам он ничего такого не говорил. Я же вижу просто талантливую и очень актуальную вещь. «Актуальность» — мое кредо, уж извините. Да, я встречался с ним несколько раз, он невероятно обаятельный и образованный человек. Нет-нет, я это не к тому, что роман написал он. Хотя мы говорили об экранизации, но он проявил лишь сдержанный и вполне отстраненный интерес. Как зачем встречались? Меня позвали, и я пришел. Было бы странно отказываться от таких встреч, тем более, когда перед тобой не просто крупный госчиновник, а практически единомышленник. Мы одинаково смотрим на многие вещи, у нас схожая эстетика, общие ориентиры… — Требьенов сминает пергамент своего монолога, вдруг хихикает. — Только дачи в разных местах. Пока. Хотя тут у меня горнолыжные трассы кругом, а это сейчас актуально! — И снова строго. — А роман, повторюсь, очень талантливый…
Как же я ненавижу Требьенова! Зачем поехал сюда? Ах да, дочке нужен свежий воздух и не с кем оставить на два дня. Хотя какой воздух может быть у Требьенова? Но он, сволочь, так просил — я иногда вдруг чахну перед таким напором, у меня створаживается кровь и меня можно тащить багром, а я буду лишь страдать головокружением и падать отчаянно в кусты, в траву — подальше, потише.
Вечерний звон. Это мой телефон. Кто говорит? Стон.
— О-о-о… Как пусто, туманно кругом… Куда я его уронил?
Да вот он, притворился мышиной могильной плитой. Покрылся росой.
— Йорген? Слушаю тебя. Но предупреждаю…
— Ты выпил, это я уже слышу.
— Да! И съел много шашлыка.
— Тогда я лучше завтра позвоню. Может, машину за тобой прислать, ну?
— За мной не надо, а дочь лучше отвезти.
— Ты и ее с собой потащил?
— Пришлось. Я отбивался, но ее мама уехала в командировку… в какой-то Петербург. Где это, не знаешь?
— А ты почему не хочешь на машине поехать? Собираешься еще бухать?