Пепел Нетесаного трона. На руинах империи
Шрифт:
«Ошибаешься, – хотелось возразить Руку. – Не просто имена, и совсем они не мерзкие. Они так прекрасны, что больно смотреть».
Но скажи он так, жрец принялся бы расспрашивать, откуда такая уверенность, а Рук не нашел бы слов для ответа. У него были только воспоминания, сотни воспоминаний, тысячи – о золотых глазах Кем Анх, прижимавшей его к груди. О разбивающем змеиный череп Ханг Локе: вот он отдирает чешую и извлекает самую нежную часть – глаза, чтоб вложить Руку в крошечный жадный ротик. Вот они оба опускаются на колени в мягкий ил, чтобы высадить в черепа речные фиалки, вот он спит
«Ты ошибаешься», – хотелось ответить ему.
Но жрец, конечно, не ошибался. Вместе с воспоминаниями о цветах, тепле и свете хранились другие, нестираемые воспоминания о том, что творили боги и чему научили его, – они-то и изгнали его из дельты. Рук ощутил на своем лице горячий солнечный свет и брызги крови, крепче сжал рукоять ножа.
– Людьми нас делает любовь, сынок, – сказал жрец.
И Рук, дитя города и дельты, усомнился в его словах так же сильно, как в них уверовал.
Жрец умер через несколько лет после того разговора, и вероятно к лучшему. Переворот опрокинул старый мир с ног на голову. То, что двести лет считалось скверной, вновь стало священным, а священное – несказуемым. Доживи жрец до этих времен, попытайся он проповедовать на улицах Домбанга после свержения империи, взбешенная толпа растерзала бы вестника любви за богохульство. Храм Эйры и ее жрецы уцелели в основном потому, что старались не говорить об Аннуре, о его богах и о Троих. Самое благоразумное, что мог сделать чужеземец, переживший чистки и желавший и впредь остаться в живых.
Видно, человека на перилах никто об этом не предупредил.
– Лишь Домбанг, – вещал тот, – из всех городов на земле еще помнит старые обычаи, закон зуба и кулака, цветка и кости.
Он заслужил робкие аплодисменты. Слушатели колебались. Никому не охота, чтобы его заметили за поддержкой чужака, а с другой стороны, чужак вроде бы восхваляет Троих и добродетель их почитателей. Пожалуй, разумнее поддержать его речь, и поддержать явно. И все же очень многие в толпе надвинули на лица маски безразличия. У верховных жрецов имелись доносчики на каждой улице, а если и нет, переворот преподал каждому главный урок: твои соседи видят всё.
– Лишь Домбанг помнит ритмы земли и истину испытания. Память еще здесь, хотя бы и зыбкая.
– Не говорил бы он «зыбкая», – покачала головой Бьен.
– Лучше бы вовсе молчал, – добавил Рук.
– Я, Валака Ярва, рашкта-бхура хоти оружейников, любимец Владыки и гордый носитель его аксоча… – мужчина двумя пальцами тронул свой странный ошейник, – пришел к вам с приветствием, напоминанием и предостережением.
Он шире развел руки, словно приглашая в свои объятия весь Домбанг.
– Приветствие таково: благо вам! Приветствие от тех, кто держит нас в кулаке, чей сон порождает мир. Привет от Первого, вашего былого и будущего Владыки.
По толпе пробежал недоуменный ропот. Слова звучали достаточно разборчиво, но половина ничего для них не значила. Рашкта-бхура? Аксоч?
– Что еще за «хоти»? – не выдержал кто-то.
Мужчина улыбнулся шире:
– Меня предупреждали, что вы забыли, и потому я напоминаю: вы уже жили прежде, люди Домбанга. Вы прожили и утратили тысячу тысяч жизней. Вы жили и забыли,
Шепотки перешли в недовольное ворчание.
В толпе поднялись новые, более громкие голоса – так распускаются после дождя цветки растения под названием «сердце изменника».
– Пошел ты со своей великой и благородной истиной!
– …Аннурская свинья…
– Домбанг никому, кроме Троих, не кланяется.
Посланец – Валака Ярва – кивнул, словно ждал такого взрыва, словно видел в собравшихся на мосту людях замороченных глупой сказкой детей. Он поднял руку.
– Трое достойны вашего поклонения, но они – не всё! Владыка содержит в себе Троих, и он выше их, шире их. Потому он и зовется Первым. Ваши боги перед ним – как луна перед солнцем. Он грядет, люди Домбанга, и вы увидите, что он подобен тем, кого вы чтите, но сильнее их, быстрее, мудрее, больше!
– Надо его вытащить, – сказала Бьен, взяв Рука за локоть.
Рук взглянул на нее:
– Как ты думаешь его вытаскивать?
– Не знаю, – ответила она, проталкиваясь вперед, – но еще десять фраз, и язык ему прибьют гвоздями к перилам.
Прибитый к перилам язык при таких обстоятельствах можно было бы счесть благоприятным исходом. Во время чисток Рук видел, как с аннурцев сдирали кожу, привязывали к мостовым опорам и оставляли ждать прилива, резали на куски на приманку для крокодилов. Бывали вещи похуже, чем лишиться языка. И, судя по изменению настроя толпы, их недолго было ждать.
Не только Рук с Бьен проталкивались к перилам. Люди на мосту слились в тулово огромной змеи, мало-помалу охватывающей свою жертву. Этот идиот только потому был еще жив в распаляющейся толпе, что никто не собрался с духом нанести первый удар. Толпа держится, пока не сорвется. А уж тогда она не знает удержу.
– Подвинься, – покрикивала Бьен, пробиваясь вперед. – С дороги!
Жилистый коротышка – по одежде судя, рыбак – раздражено зыркнул на нее:
– В очередь! Здесь каждому нужен клок от выродка.
«Не каждому», – угрюмо подумал Рук.
Он как можно мягче поднял рыбака и, морщась от боли в ребрах, переставил в сторонку.
– Эй! – выкрикнула Бьен, оказавшись всего в нескольких шагах от перил. – Эй!
Она замахала руками над головой.
Валака Ярва повернулся, встретил ее взгляд и кивнул, как кивают просительнице. Он будто не замечал разгорающейся в толпе злобы и думать не думал об уготованной ему жестокой смерти.
– Спускайся! – Бьен махнула на мост. – Тебя убьют!
Рук, сдержав проклятие, ухватил женщину за плечо.
– Ничего не выйдет, – понизив голос, зашептал он. – Поздно. Ты сегодня уже спасла одного идиота.
– Любите кротких… – выпалила она, отбросив его руку.
– Нашла кроткого! Торчит голым на перилах и вопит на весь свет, что служит величайшей и святейшей в мире цели.
– Любите тех, кого мир осыпает ненавистью, отвергает и гонит…
– «Гонит» – слишком слабое слово, чтобы описать, что с ним сделают эти люди. И с тобой, если попробуешь его выручить.