Пепел
Шрифт:
– Чернички! – шепнул Выгановский, причмокивая губами. – Не все, но большая часть. Не могу сказать, чтобы им было особенно приятно без монашеского одеяния, но в то же время не вижу, чтобы они оказывали такое смешное сопротивление, как девушки Нумансии. Есть, правда, исключения, но об этом позже…
В глазах его при этих словах мелькнула мрачная ироническая улыбка. Нижняя челюсть выпятилась, ноздри затрепетали.
– Вы, наверно, останетесь здесь? – предупредительно прибавил он, заглядывая Кшиштофу в глаза. – А я, прошу прощения, на службе: командую sit venia verbo [517] l этим… монастырем.
517
С позволения сказать (лат.)
– Нет, я здесь не останусь, – проговорил Цедро с преувеличенной небрежностью.
– Что это вы? Почему, позвольте вас спросить?
– Мне хочется спать, пан капитан!
– Спать… Во время такого торжества! Oh, c'est triste… [518]
– Я уже очень давно не спал.
– Да, это в самом деле печально… Что ж, ложитесь спать!
– Вы разрешите мне здесь где-нибудь, в коридоре?
– Пожалуйста.
518
О, это печально… (франц.)
Цедро отдал ему честь.
– Погодите. Я вас провожу и дам вам место. Я вам говорил уже, что по приказу победителей я назначен комендантом монастыря и его зданий, коридоров, келий, трапезной.
Они вышли из шумного зала и вяло, как дряхлые старики, побрели по той же пологой лестнице вниз.
Снова вошли они в темный коридор.
– Здесь кельи, – сказал Выгановский. – Можно было бы в какой-нибудь из них удобно устроиться и выспаться, но, к сожалению, все они временно заняты. Монашенки принимают у себя незнакомых рыцарей. У них давно не было такого удобного случая в сей земной юдоли.
– Это ваши солдаты там, пан капитан? – спросил Кшиштоф.
– Есть и мои, есть и французы.
– Если бы это зависело от меня… – не находя слов, пробормотал, задыхаясь, Цедро, – если бы я… я бы приказал расстрелять этих мерзавцев, я бы приказал… Ради бога… Да ведь их вешать надо, как собак!
– Говорите, молодой человек, говорите. смело. Разрешите, однако, обратить ваше внимание на одну подробность: это, прошу прощения, война, а не маневры на Марсовом поле на глазах у невесты в голубом шарфе. Вы, полагаю, впервые присутствуете при занятии города?
– Да.
– Я так и думал…
– Почему это вы так думали? – презрительно спросил Цедро с ледяной улыбкой на губах.
– Много страшных штурмов я уже пережил, но, должен признаться, что такого ужасного не переживал еще никогда. Такого не бывало ни в итальянских кампаниях, начиная с самой первой из них, ни в австрийских походах. Опираясь на долголетний опыт, могу вас уверить, что массовое изнасилование ускоряет капитуляцию в гораздо большей степени, чем бомбардировка, и к тому же имеет то преимущество, что сохраняет у обеих воюющих сторон много человеческих жизней. У отцов, мужей, братьев и женихов оно исподволь, но неотвратимо выбивает оружие из рук, солдат укрывает от картечи и обеспечивает капитуляцию. Да и чего вы хотите? Тем, кто идет на верную смерть, на жалкую солдатскую смерть в канаве, на навозной куче, в подвалах и братских могилах, причитается же, черт подери, что-нибудь с тех, кто остается в живых! Причитается же им хоть эта минута перед смертью… По мне уж лучше моим парням побыть тут в кельях, чем погибать от картечи, которая разрывает их в клочья, и самим без всякой пощады убивать людей. Ручаюсь вам, что следующий дом сдастся нам добровольно, когда среди девушек, живущих в нем, разнесется слух о том, что мы тут сотворили. Самое же
Цедро уже почти спал, прислонившись плечом к стене. Он едва слышал, что говорит ему словоохотливый офицер. Тем временем тот остановился около кельи без дверей, заглянул внутрь и дернул Цедро за рукав.
– А вот тут у меня нечто специально для вашей души, – сказал он изменившимся голосом. – Войдите-ка! Ну входите же, входите!
Офицер отодвинул дверь, вырванную с петлями и приставленную к проему. Они вошли в крошечную, похожую на нишу келью с кирпичным полом. На узком ложе лежала молодая монахиня. Руки у нее были благочестиво сложены на груди так, как на памятниках средневековые скульпторы изображали усопших королевен. Голова была покрыта клобуком. Монашеская одежда на ней была изодрана в клочья… Но кто-то так тщательно прикрыл ее лохмотьями, что сквозь них нигде не светилось тело. Выгановский, лицо которого исказила ужасная страдальческая улыбка, подошел к покойнице, наклонился над нею и сказал, обращаясь к Цедро:
– Посмотрите.
Офицер поднял левую руку умершей. Кшиштоф наклонился…
Он увидел рукоять кинжала, торчавшую между ребрами под девственной грудью. Струя крови залила рукоять и, свернувшись вокруг нее, застыла черной лавой.
Это был уже холодный труп, ноги и руки окоченели, но на лицо еще не легла печать покоя, оно не было еще во власти смерти. Оно все еще принадлежало земле. Сдвинутые брови, страшно перекошенный рот дышали гордостью и мукой. Выгановский с почтением положил на прежнее место застывшую руку. Соединил пальцы ее с пальцами правой руки. Делал он это с благоговением, спокойствием и осторожностью, словно исполнял обряд. Рот у него перекосился, совсем как у монахини…
Через минуту офицер выпрямился, отступил на два шага, встал в позицию, вынул шпагу из ножен и отсалютовал умершей.
Он вышел с Цедро из кельи.
Идя вперед крупными шагами, Выгановский торопливо и равнодушно рассказывал:
– Солдаты напали на нее впятером или вшестером. Там, на том повороте. Я видел…
– И вы не заступились за нее? – как перчатку, бросил ему Цедро в лицо эти слова.
Офицер отрицательно покачал головой.
– Она убежала в свою келийку, – продолжал он, помолчав. – Захлопнула дверь. Солдаты долго выламывали эту дверь… Наконец вырвали петли вместе с косяками. Бросились к монахине, сорвали с нее платье. И вдруг неожиданное препятствие… Ах, ты черт! Ха-ха! – под прелестной грудью неожиданное препятствие. Все преодолено, кроме этого одного пустяка! Совсем как с Сарагосой: уже захвачена, уже взята, уже в оковах. Теперь, кричим мы, рабыня, мы над тобой потешимся! Ха-ха!.. На вот тебе! Ха-ха!.. На вот тебе труп. Рви его на части, подлый лис, тешься на здоровье!
Выгановский остановился посреди коридора, сам бледный как труп, и шептал, точно в забытьи:
– О монахиня, монахиня! Если бы я был властелином народа, который тебя породил, я назвал бы твоим именем город, страну мою, все мои земли! Я изобразил бы твой лик на гербе народа и печати государства. Я прикачал бы своим армиям дефилировать перед твоим прахом с. развернутыми знаменами…
Цедро, которому надоели разглагольствования офицера, смотрел на него сонными, потухшими глазами, едва различая его в полутьме.
– Можно мне здесь прилечь? – спросил он, прерывая поток красноречия капитана.
Выгановский очнулся и окинул глазами коридор. Он толкнул рукой дверь налево и вошел в совершенно пустую келийку, такую же маленькую, как та, в которой лежала самоубийца.
– Ложитесь, соня, и спите! – сказал он, указывая на постель.
– Вы, пан капитан, насколько я могу судить, не обладаете неприятной твердостью Сципиона Африканского, – шагнув к постели, с легкой иронией сказал Кшиштоф.