Пепельное небо
Шрифт:
— Почему и УСР, и Купол хотят, чтобы я нашла Партриджа? Откуда они вообще узнали о моем существовании?
Партридж нервно засовывает руки в карманы и упирается взглядом в пол.
Наверное, он уже все понял. Скорее всего, он умнее, чем думает Брэдвел.
— Ты — та самая девочка, — шепчет Брэдвел, — из сказки. Ты дочка доброго короля.
Прессия резко переводит взгляд на Партриджа.
— Ты и Партридж… — продолжает шептать Брэдвел.
— Значит, ты — мой брат? — спрашивает Прессия. — Моя мама и твоя мама…
—
Прессия явственно слышит стук своего сердца. Вот и все.
Ее мать — королева-лебедь. И она может быть жива.
ПРЕССИЯ
ЧИП
Все, о чем может думать Прессия, — это что все ее детство, которое придумал дед, оказалось неправдой. Да и дед ли он ей? Гигантская диснеевская мышь в белых перчатках, пони на день рождения, торт-мороженое, чашка-карусель, золотые рыбки на итальянском фестивале, венчание родителей под белым шатром… Было ли хоть что-нибудь из этого правдой?
Но рыб-то она помнит! И не из дедушкиных историй, не в полиэтиленовом пакетике на фестивале. Бак с рыбами и бумажник с кисточкой существовали, как и что-то урчащее отопительное под столом, пальто отца. Она сидела на его плечах, нагибаясь под цветущими ветками. Она знала, что это был отец. Но женщина, чьи волосы она расчесывала, от которой так вкусно пахло, — была ли это ее мать? Или ее мать — женщина в компьютере, поющая о девушке на крыльце и мальчике, который хочет с ней сбежать? Была ли это ее мать? Она, наверное, записала песню для Прессии, потому что знала, что не будет с ней, потому что должна была вернуться в свою настоящую семью, к законным сыновьям. Кто-то исполнительно каждый день проигрывал эту песню для Прессии, даже когда Прессия выросла и она ей надоела. Бесплодная женщина, вот как сказал Партридж.
Это все не сказка. Это реальность. Песня звучит у Прессии в голове — Земля Обетованная, и звуки гитары, и как парень собирается умчаться с девушкой в автомобиле.
Замок на двери щелкает, и дверь распахивается. Это женщина с метлой-копьем. Она принесла большую бутылку спирта и стопку аккуратно сложенных тряпок, марлю и еще кожаных повязок для остановки кровотечения, такую же они использовали для перевязки мизинца Партриджа. Виднеются завернутые в ткань ножи. Брэдвел берет все это, и, не говоря ни слова, женщина выходит, снова заперев дверь на несколько оборотов ключа.
Прессия закрывает глаза, пытаясь прийти в себя.
— Ты уже решилась? — тихо спрашивает ее Брэдвел.
— Я была бы рада, если бы это сделал кто-нибудь другой. Я не хочу быть тебе должна.
— Прессия, — шепчет Брэдвел, — твой дедушка здесь не причем, я сам пришел за тобой. Я просто выпалил не то, сам не знаю почему. Но это не все…
Прессия останавливает его:
— Давай быстрее покончим с этим.
Она не желает сейчас слушать никакие истории, тем более те, в которых Брэдвел будет пытаться оправдываться.
Прессия
Брэдвел разводит ее волосы по обе стороны, обнажая затылок и шею. Прессию очень удивляет его прикосновение — легкое, почти невесомое.
Затем она слышит шепот:
— Все будет хорошо, я буду очень осторожен.
— Хватит болтать, — говорит Прессия, — давай уже, делай.
— О господи, ты что, собираешься резать ее вот этим? — возмущается Партридж. Перед глазами Прессии лежат мясные ножи. — Ты промыл все это спиртом? Инструменты должны быть чистыми!
Вот как себя ведут старшие братья? Носятся вокруг? Беспокоятся?
— Уйди с глаз долой, — бурчит Брэдвел.
— Уж поверь мне, я и не хочу на это смотреть, — отвечает Партридж.
Она слышит шаги Партриджа, которые, однако, не отходят далеко. Он стоит где-то поблизости. Прессия вдруг понимает, что он тоже пытается все это осознать. Образ матери изменился. Она была святой и в то же время имела ребенка от другого мужчины? Интересно, как он пытается ужиться с новым образом матери? Легче думать о Партридже, чем о себе, но мысли не остановить. Почему дед не сказал ей правду? Почему лгал все эти годы? Но в то же время она сама знает ответ на этот вопрос. Наверное, он нашел маленькую девочку и взял к себе.
Если у них с Партриджем одна мать, а Партридж светлокожий, значит, и ее мать тоже светлокожая — ее мать, которая отправилась в Японию, чтобы стать предательницей, шпионкой, продающей секреты! Значит, ее мать и есть та женщина на пляже с фотографии Партриджа и та женщина с монитора компьютера, поющая ей колыбельную. Неужели она записала ее, потому что знала, что оставит дочь? Волосы матери на фотографии треплет ветер, щеки загорелые, улыбка одновременно счастливая и печальная. Тогда кто же ее мать, которую она всегда себе представляла — молодая и красивая японка, погибшая в аэропорту?
Ее отец, должно быть, был японцем — тем самым добрым королем из сказки. А кто тогда мужчина, о котором она думала, как об отце — светловолосый, косолапый, играющий в футбол на лужайке средней школы? Может быть, он был кем-то, кого дед когда-то любил? Его погибшим сыном?
Все это она должна будет рассказать маме, если увидит ее живьем — всю свою жизнь до того момента, как обрела ее вновь. Желание не пропало, только теперь добавилась еще и надежда, что она действительно увидит маму.
Но стоит ли верить, что мать может быть жива? Дед был единственным, кому Прессия верила, и все же он лгал ей все эти годы. Если она не может доверять ему, то кому она вообще тогда может верить?