Пьер Перекати-поле
Шрифт:
— Господин Белламар, — сказала она ей, — должно быть, предупредил вас?
— Он сказал мне, — отвечала Империа своим ясным и уверенным голосом, — что одна прелестная дама, добрая и образованная, видела меня когда-то на сцене — уж не знаю, где — и соблаговолила почувствовать ко мне дружбу, и что эта дама, узнав, что я нахожусь поблизости, пожелала видеть меня, чтобы сделать мне какое-то важное сообщение. Я доверилась и приехала.
— Да, — продолжала мадам де Вальдер, голос которой дрожал, — вы были правы. Я питаю к вам самое большое уважение… но вы устали, быть может, еще слишком рано…
— Нет, сударыня, я никогда не
— Вам холодно…
— Я привыкла ко всему.
— Выпейте чашку шоколада, который я велела приготовить для вас.
— Я вижу также и чай. Я предпочла бы чашку чаю.
— Я сейчас подам вам, предоставьте это мне. Бедное дитя, какую суровую жизнь вы ведете; вы, такая слабенькая!
— Я никогда на это не жаловалась.
— А между тем, вы воспитывались в довольстве, даже в роскоши… Я знаю, кто вы по рождению.
— Не будем говорить об этом; я сама никогда об этом не говорю.
— Я знаю; но я имею право задать вам один вопрос. Если бы вы снова разбогатели, разве вы не оставили бы с радостью сцену?
— Нет, никогда.
— Значит, это страсть?
— Да, страсть.
— Исключающая всякую другую?
Империа молчала.
— Простите меня, — снова заговорила мадам де Вальдер еще более взволнованным голосом. — Это нескромность с моей стороны, но я осуждена на нее. Мой долг расспросить вас, добиться вашего безусловного доверия. Если вы откажете мне в нем… но разве вы еще не видите, что вы были бы неправы, что я женщина искренняя?.. Послушайте! Не думайте, что я хочу отговорить вас; тут речь идет совсем о другом! Я преданный друг одного человека, который вас сильно любил и который, сделавшись богатым, свободный от всяких уз, мог бы еще любить вас…
— Это вы о Лорансе говорите; я узнала вчера из разговора в нашем вагоне каких-то людей, что бывший актер получил в наследство большое состояние.
— А! И что же?
— Как, что же? Я очень порадовалась за него.
— А за себя?
— За меня? Вам это-то и хочется знать? О, нет, я о себе и не подумала.
— Значит, вы его никогда не любили? — вскричала мадам де Вальдер, не в силах сдерживать свою радость.
— Я его нежно любила, и память о нем будет всегда дорога мне, — отвечала Империа с твердостью, — но я не захотела стать его любовницей, раз я не могла быть его женой.
— Почему? Разве в вас сохранились родовые предрассудки?
— У меня их никогда не было.
— Были ли вы действительно связаны с другим?
— В своих собственных глазах, да.
— Еще и теперь?
— По-прежнему.
Графиня не могла более сдерживаться и сжала мадемуазель де Валькло в своих объятиях.
— Я вижу, сударыня, — сказала ей та, — что вы принимаете во мне участие, главный предмет которого, в сущности, не я сама. Позвольте же мне успокоить вас совершенно и сказать вам, что другая любовь навсегда разлучает меня с Лорансом.
— Если так, то спасите его, спасите меня совсем; повидайтесь с ним и скажите это ему самому…
— К чему? Я сказала ему это совершенно определенно, когда мы виделись с ним в последний раз в Клермоне.
— Но вы тогда заплакали, и он подумал, что вы его любите.
— Он вам это сказал?
— Мне сказал это господин Белламар.
— Ах! Да, Белламар тоже думает, что я его любила!
— И что вы любите его и до сих пор.
— Он скоро разуверится в этом. Но скажите, пожалуйста, если бы мой ответ оказался противоположным
— Милое дитя мое, я приняла заранее твердое решение и исполнила бы его. Я уехала бы без слова упрека, без досады на вас.
— Вы незнакомка из Блуа!
— Вам сказал это Белламар?
— Нет, я сама догадалась.
— Это действительно я. Но как вы меня узнали?
— По вашему великодушию! Это уже не в первый раз, что вы готовы так поступить. Не писали ли вы этого Белламару? Не поручали ли вы ему поговорить со мной о вас?
— Да. А он сделал это?
— Сделал, да, но не называя мне вашего имени, которое я узнала только сегодня. В вагоне, где я узнала о блестящем положении Лоранса, кто-то сказал: «Он женится на своей соседке, мадам де Вальдер». Будьте же счастливы без зазрения совести и страха, дорогая графиня. Я узнала об этом с большим удовольствием. Я люблю Лоранса как брата!
— Поклянитесь мне, милое дитя, что вы тогда оплакивали его как брата.
— Я вижу, что слезы эти очень вас тревожат. Я должна ответить вам доверием на доверие. Я расскажу вам все в нескольких словах, так как вы знаете уже всю мою жизнь, за исключением интимной истории моих чувств.
— Скажите мне все, все! — вскричала мадам де Вальдер.
Империа сосредоточилась на секунду и рассказала затем следующее:
— Вы знаете, как и почему я поступила на сцену. Лоранс, конечно, рассказал вам это. Я хотела поддержать отца, и, несмотря на все превратности моей жизни, мне удалось доставлять ему до самой его смерти всевозможные удобства, какие только были доступны ему в его состоянии тихого умопомешательства. Я навещала его каждый год, и он меня не узнавал. Но я удостоверялась лично, что он не терпит недостатка ни в чем, и возвращалась к себе успокоенной. Если я могла исполнить этот долг, то я обязана этим господину Белламару, и о нем-то я и буду говорить с вами. Когда я явилась к нему украдкой в первый раз, чтобы попросить его сделать из меня артистку, он не был мне незнаком. Он приезжал к нам в Валькло ставить детскую комедию, которую мы собирались играть в день рождения моего бедного отца. Мне было двенадцать лет, Белламар был еще молод. Его комическое безобразие сперва очень меня развеселило; но потом его ум, его доброта, его милая нежность в обращении с детьми заполонили мое детское сердце и овладели им навсегда.
— Как! — вскричала мадам де Вальдер. — Вы любите Белламара? Возможно ли?
— Да, именно его, — отвечала с твердостью мадемуазель де Валькло, — его, беднягу, который был всегда некрасив, который скоро будет стариком и останется всю свою жизнь бедняком… Взгляните на меня: я скоро буду такая же, как он, время сгладило всякую разницу! Когда мне было двенадцать лет, ему было тридцать, и глаза мои не подводили счетов. Когда он прорепетировал со мной роль, заставил меня научиться нужным жестам и отечески поощрил меня, говоря, что я родилась артисткой, меня обуяла большая гордость, и воспоминание об этом человеке, открывшем мне мою судьбу, запечатлелось в моем мозгу, как прикосновение таинственного духа, явившегося из какой-то неведомой области для того, чтобы объявить мне мое призвание. В день его отъезда из Валькло мальчики, игравшие в нашей пьесе, бросились ему на шею. Он был такой добрый, такой веселый, так хорошо умел управлять ими, забавляя их, что все его обожали. Он подошел ко мне и сказал: