Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше
Шрифт:
– Так вот, чтобы убедиться в том, что Достоевский писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь, что имеете дело с писателем. Да я полагаю, что у него и удостоверения-то никакого не было! Как ты думаешь? – обратился Коровьев к Бегемоту.
– Пари держу, что не было, - ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая пот рукою на закопченном лбу.
Совершенно справедливая мысль о том, что вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет, вкладывается в уста Коровьева.
Объектом пародирования в романе становится так называемая «работа с гражданами» в компетентных органах. Пародирование допроса прекрасно представлено в сцене явления Алоизия Могарыча. «Чистая работа» Азазелло с Алоизием Могарычем столь убедительна, в первую очередь
Глумление, издевка, высмеивание, передразнивание – любимые занятия бесов. И что такое бесовское наваждение, как не издевательство? Варьете с любимым жанром фокуса и его разоблачения пародируется, причем посредством материализации метафоры, выявляя вечные общечеловеческие пороки. Техника изменилась, а люди остались прежними. Посещение массовых зрелищ развлекательного характера в страстной четверг, называемый «чистым», во время которого верующие христиане готовятся к великому празднику Пасхи, само по себе характеризует публику. Неудивительно, что именно эта публика оказывается падкой на дьявольские соблазны. Тема «волшебных денег», актуализирующаяся в эпоху каждой деноминации и инфляции в нашей стране, была очень актуальной и для самого автора. Период, когда многочисленные нули на купюрах не давали никакой гарантии их покупательной способности, а вынужденный голод был суровой реальностью, очень хорошо были знакомы Михаилу Афанасьевичу. Люди предпочитали хранить сбережения в валюте и царских золотых червонцах, что отражено во сне Никанора Ивановича Босого. «Сдавайте валюту!» - лозунги первых десятилетий советской власти. Эффективность их можно не комментировать. Поэтому добровольно-принудительный характер сдачи валюты и ценностей, а попросту экспроприация или узаконенный грабеж пародируются во сне Н. И. Босого. Слишком уж подробный и идеологически выверенный сон, «сон»-гротеск, как его определяет Д. Спендель де Варда: «Председатель домового комитета Никанор Иванович выступает как актер и его позорят и унижают перед публикой воображаемого онирического театра. Весь фантастический материал представлен как рассказ в рассказе, где основной темой является коллективный суд, вызывающий в памяти образы Кафки и который дается писателем как спектакль, где подсудимые исполняют роли актеров» (Спендель де Варда 1988: 307). «Театр-тюрьма» - очень емкий образ, использующийся М. Булгаковым в рамках эстетики гротеска с целью обозначения размытости границ между «свободой» и «несвободой» в сталинскую эпоху. Образ конферансье, знающего все до подноготной о своих «артистах» и их родственниках и личных связях может ассоциироваться только с одним ведомством. Этот хорошо организованный и отрепетированный концерт, идеологически выверенный и реалистически достоверный, производит на Босого такое воздействие, что необходимым становится применение медицинских препаратов.
Институт экспроприации был идеологически обоснован советской властью как идеологический посыл борьбы с классово чуждыми элементами и реализация идеи равенства – «Все отобрать и поделить!». Классово чуждые элементы уже остались нищими, а деньги советской власти по-прежнему были очень нужны: страна вымирала от голода. Объектом «обработки» стали советские чиновники (Дунчиль, Босой), мелкие предприниматели (человек с бойцовскими гусями), родственники тех, кто уехал, что и представлено во сне Никанора Босого.
Использование намеков, абсолютно прозрачных для людей той эпохи, характерная особенность художественной ткани повествования. Исчезновения людей в «нехорошей квартире» происходят по видимым причинам. Так исчезновение вдовы ювелира де Фужере (измененное Фаберже), которая «исчезла» вместе с домработницей Анфисой, носившей на груди, «по слухам», «в замшевом мешочке двадцать пять крупных бриллиантов», не проделки нечистой силы, а советской власти. «Булгаков вполне прозрачно дает понять, что женщин арестовали из-за того, что они хранили свою собственность…», - справедливо замечает А. Зеркалов (Зеркалов 2004: 103). То есть, повальные аресты, санкционированные новой властью с целью изъятия ценностей, преподносятся автором в гротесковом виде. Изъятие «волшебных долларов» из вентиляции, «сами собой обнаруживающиеся сокровища» ювелирши, «исчезновения», то есть, аресты без суда и следствия
О массовом характере этого грабежа беззащитных граждан можно судить и по воспоминаниям друзей самого М. А. Булгакова. Так Л. К. Паршин пишет в своей книге о бесконечных допросах на Лубянке с целью изъятия семейных украшений и валюты родственников Н. Н. Лямина, одного из ближайших друзей писателя: «А первую жену Н. Н. туда же вызывали и тоже колье спрашивали, но они заранее договорились ни в чем не признаваться», «Тетка, эта, Прохорова, у них уже долго сидела. Какое-то ожерелье или колье искали» (Паршин 1991: 169). Если, как в этом случае, речь шла о трудовой интеллигенции с ее скромными сбережениями, то что говорить о вдове ювелира? Она просто «должна была» исчезнуть.
Смех, принимающий формы глумления и гротеска, в данном случае есть средство избавления от страха. Освобождающая сила смеха – есть отличительная сущность карнавальной эстетики, которая представлена в романе.
Институт политических репрессий пародируется постоянно поддерживаемой в московских главах темой ареста, «исчезновения» людей. Аресты, вплоть до арестов котов, входят в повседневную жизнь как примета времени. «Исчезновение» всех жильцов нехорошей квартиры со служебными машинами и милиционерами так необычно, необъяснимо, лишено оснований, что похоже на волшебство. Метафора – это свернутое сравнение. Что это за «волшебство» современному читателю было хорошо известно. Постучаться ночью в дверь могли к любому.
Таким образом, в романе пародируются и высмеиваются не только отдельные жанры официальной советской культуры, но и целые институты, как, например институт экспроприации, репрессий.
Подвергается осмеянию в романе и организационные формы досуга, культуры – писательские организации, торговли - спецраспределение, то есть обеспечение новой советской номенклатуры деликатесами в Москве, где купить подсолнечное масло было редкой удачей (сцена в Торгсине, сцены в Грибоедове).
Писательские организации – особая боль Михаила Булгакова. Столько сколько он настрадался от них, мало кому перепадало. Сама идея объединять писателей - бредовая идея по своей сути, зародилась у идеологов советской власти не случайно. Писательство – это не профессия. В членах этой милой организации у нас в ту эпоху состояло до 5000 человек, в членах Моссолита - 3 111. Если из них хотя бы 10 могли считаться даже средними беллетристами, то это, несмотря на и даже вопреки членству. Потому что основной целью вступления в члены таких организаций, как убийственно точно изображает Михаил Афанасьевич, было получение дач, пайков, путевок и проч.:
– Я вчера два часа протолкался у Грибоедова.
– Ну как?
– В Ялту на месяц добился.
– Молодец.
Всякий, входящий в Грибоедова, прежде всего, знакомился невольно с извещениями разных спортивных кружков и с групповыми, а также индивидуальными фотографиями членов Моссолита, которыми (фотографиями) были увешаны стены лестницы, ведущей на второй этаж.
На дверях первой же комнаты на этом верхнем этаже виднелась крупная надпись «Рыбно-дачная секция», и тут же был изображен карась, попавшийся на уду.
На дверях комнаты № 2 было написано «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной».
Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись: «Перелыгино». Потом у случайного посетителя начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной», «Касса. Личные расчеты скетчистов»…
Приведенный отрывок ярко изображает, «насколько хорошо живется счастливцам – членам Моссолита», которые только и заняты, что выбыванием путевок и получением льгот от государства, которые, естественно, нужно будет «отрабатывать». И те «генералы», которые жили на даче «один в пяти комнатах», а другой – в шести, имели особые заслуги перед властью. А именно, борьба с инакомыслием – аванпост писательской «работы», возглавлялась именно ими. Руками самих же писателей уничтожалось все живое, талантливое, отличающееся по форме даже, не по идейной сути, от убогих образцов советского искусства. Образ поэта Рюхина подтверждение тому. Кроме «взвейтесь» да «развейтесь» он написать ничего не может. А «взвейтесь» и «развейтесь», конечно же, копирует. Повальное подражательство и творческое бессилие, заидеологизированность дискредитировали само понятие «поэт» и «писатель». Довершила дело заорганизовщина. Какой грибок поражал «эти нежные тепличные растения», которые загнивали на корню? Зависть к «коллегам» и желание угодить новой власти.