Перед бурей
Шрифт:
Мне нравилось бывать у Королевых, и очень скоро я
стал завсегдатаем их дома. До того я жил несколько изо
лированно, в одиночку, общаясь лишь с отдельными сверст
никами — с Пичужкой, с Олигером, с Марковичем, да
и то не одновременно. В каждый данный момент у меня
бывал обычно только один друг. Своей «компании» у ме
ня никогда не было. Это имело свои плюсы и свои мину
сы. Но сейчас я вдруг почувствовал, что мне страшно на
доела
чется людей, шума, суеты, веселья. Всего этого у Короле
вых было более чем достаточно. И я переживал какое-то
205
до тех пор не испытанное мной блаженство. Я познакомил
Олигера с моими новыми друзьями, и он тоже стал бы
вать у них. Вскоре у Олигера появилась совсем особая
причина для частого посещения дома Королевых: у него
завязался роман с Татьяной Санниковой, который разви
вался галопом и в дальнейшем имел самые серьезные по
следствия. Я пробовал ввести в дом Королевых и Марко
вича, но из моей попытки ничего не вышло: Маркович в
это время переживал тоже «роман» с одной гимназист
кой, и предмет его воздыханий был связан с совсем дру
гой компанией. Мое семнадцатилетнее сердце было тогда
еще совершенно свободно, и я не упускал случая под
трунить над моими влюбленными товарищами. Когда
однажды Маркович, просидев у Королевых, точно на
иголках, четверть часа, встал и начал прощаться, ссы
лаясь на необходимость поскорее вернуться домой к боль
ной матери, я громким голосом, во всеуслышание, вос
кликнул:
— Слушайте! Слушайте! Экспромт!
Ах, погиб толстовец милый!
Вот судьбина злая:
Мрак очей его унылый
Приковала тайной силой
Лента голубая!
Раздался смех, послышались аплодисменты. Маркович
покраснел, как рак, бросил на меня уничтожающий взгляд
и быстро вышел. Он долго потом не мог мне забыть этой
шутки.
Приятнее всего у Королевых бывало за вечерним чаем.
Я как сейчас вспоминаю эту картину. Парочка только что
поставила на стол кипящий самовар. На тарелках разло
жены хлеб, колбаса, масло, сыр, какие-либо домашние
соленья и печенья. Под лампой-молнией, свисающей с по
толка, собралось человек семь-восемь. Наташа разливает
чай, Сергей сидит на «председательском месте» и, задорно
потряхивая своими кудрями, заводит разговор... О чем?..
О самых разнообразных предметах. Об англо-бурской вой
не, о назначении нового министра народного просвещения,
о студенческой забастовке
писателе, выступающем под оригинальным псевдонимом
Максим Горький.
Как раз около того времени был только что опублико-
206
ван «Фома Гордеев». Мы читали за столом у Королевых
отрывки из этого романа, обсуждали его, горячо спорили.
— Не нравится мне «Гордеев», — подводя окончатель
ный итог, как-то заявил Сергей. — О, конечно, сильно на
писано! Этого отрицать нельзя... Но уж очень rpy6o,
цинично... Точно кулаком в морду бьет. Как хотите, пред
почитаю Чехова. То ли дело «Три сестры»! Вот это — да!
Настоящая литература — от Тургенева и Достоевского.
Несмотря на свои двадцать пять лет, Сергей уже имел
«изломанную душу». Наташа осторожно возражала брату.
Баранов — ссыльный московский студент, часто бывавший
у Королевых и рядившийся под современного Печорина,—
решил притти на выручку Сергею. Он стал доказывать, что
жизнь есть душный склеп, что в ней нет и не может быть
радости, что люди по самой природе своей являются
порождением ехидны и что все великие умы были пес
симистами. В заключение Баранов торжественно провоз
гласил:
Философ Шопенгауэр сказал: чем больше я узнаю
людей, тем больше я начинаю любить собак. Вот она,
истина!
Тут Баранов многозначительно поднял указательный
палец к потолку. Меня это страшно взорвало.
— Вы рассуждаете, как могильщики, — сразу загоря
чился я. — Конечно, в жизни много зла, но с ним надо бо
роться. Что делают три сестры? Они все время мечтают
о Москве, но у них нехватает энергии даже на то, чтобы
купить себе железнодорожный билет до Москвы. Гнилые
люди! И Достоевский — гнилой писатель. Великий талант,
но болезненный и гнилой. Не люблю его! Прочтешь его
роман, и на белый свет смотреть тошно. А Горький мне
нравится. Молодой, буйный, неудержимый. Прочитаешь
его — и драться хочется. Так и следует.
— Вам бы только драться!—недовольно отозвался Сер
гей. — В жизни есть большие ценности — культура, наука,
искусство, литература... А вы о драке!
— А как же иначе? — волновался я. — В жизни боль
шая теснота. Если куда-либо стремишься, если хочешь
что-нибудь сделать, непременно наступишь кому-нибудь на
ногу... Что же, по-вашему, из боязни наступить не надо
ничего делать?
Тут вмешалась Наташа и примирительно заявила: