Перед бурей
Шрифт:
ж.-д. магистралью ведали и охраняли ее чехи. Мы разослали {392} во все стороны гонцов и агитаторов, в окрестностях Екатеринбурга рабочие стали волноваться и готовились двинуться в город, чтобы предоставить себя в наше распоряжение.
Поздно вечером к нам пришли наших двое разведчиков и сообщили, что в одном из ближайших кинематографов замечено подозрительно большое скопление офицеров в полном вооружении.
Мы снова снеслись с контрразведкой и снова нас успокоили. Все мы решили на ночь перебраться в наше неотремонтированное помещение, под охрану своего отряда. Спешно кончили редактировать разные воззвания и послания, как вдруг в подъезде раздался шум, хлопанье дверьми, топот многочисленных ног, взрыв бомбы и гулкий выстрел из винтовки.
Это был один из наших, бежавший предупредить о налете офицеров во главе учебной команды Сибирского полка. Команде, как потом оказалось, было объявлено, что надо ликвидировать отряд вооруженных большевиков, готовящих "выступление". Меня, выбежавшего из моего No 3 в коридор, товарищи быстро втолкнули в первый попавшийся чужой номер: по коридору бежали солдаты, вдогонку кто-то кричал: "Помните, номер третий, самый главный... хорошенько там поработайте штыками!". Они ворвались туда, но опешили: никого, кроме одного старика и двух женщин, собравшихся перебелять наши воззвания в No 3 не оказалось.
Большой отель наполнился вооруженными людьми. Все комнаты были отворены, в каждой помещена стража. Шел обыск - искали бумаг, отбирали револьверы. Явилось какое-то "высшее начальство"; с ним был и какой-то чешский офицер, эксцессов больше не было.
Нас переписали. Когда дошли до меня, какой-то офицер злобно произнес: "А, так вот где он, кто погубил Россию! А мы уже думали, что он сбежал... да, жаль, что не нашли сразу".
Во время переписывания захваченных, с улицы вдруг снова раздался оглушительный звук взрыва. Поднялась суматоха. Один из офицеров принялся вопить, что мы убиваем русских солдат бомбами и что с нами нужно немедленно расправиться. Явившийся с улицы унтер-офицер начал что-то громко рапортовать, на него зашипели, и он продолжал {393} вполголоca. Потом оказалось, что у одного из солдат по его неосторожности стал тлеть фитиль ручной гранаты, и он отбросил ее на площадь, где она и разорвалась, никому не причинив вреда.
Но офицеры продолжали угрожающе посматривать на нас, громогласно обвиняя нас в убийстве солдат. Я до сих пор не понимаю, что их удержало от немедленной бойни. Может быть, уверенность, что нам, всё равно, один конец?
Потом нас толпою, окружив двойною цепью солдат, злобно на нас покрикивая, осыпая угрозами и ругаясь, поспешно повели по темным улицам. Мы сговорились не отвечать на провокационные выходки. Не могу без сердечного трепета вспомнить, как толпились вокруг меня, плотно загородив отовсюду живой стеной, товарищи. Мы еще не теряли надежды: нам из окон удалось обменяться знаками с оставшимися друзьями на воле; мы знали, что они не дремлют; самая поспешность нашего увода заставляла нас думать, что кто-то идет нам на выручку. Мы знали, что отряд, занимающий здание будущего Учредительного Собрания, не будет сложа руки глядеть на события. Это будет началом и сигналом гражданской войны в тылу, но ответственность за нее - не на нас.
Мы не знали, что тем временем чехи, в лице Национального Совета и коменданта Благоша, решили вмешаться для прекращения, во что бы то ни стало, мождуусобицы среди русских антибольшевиков, ибо это будет грозить междуусобицей в их собственных рядах и она приведет к конфликту между Гайдой и Национальным Советом.
Мы имели дело лишь с последствиями этого закулисного процесса. На полпути наше шествие было остановлено комендантом Благошем, потребовавшим, чтобы наш кортеж не двигался с места до его возвращения, - через 5-10 минут. Ему ответили: "слушаюсь!" и как только он отъехал, - поспешнее прежнего погнали нас дальше. Привели в какие-то казармы, но здесь нас нагнал новый приказ, и в сопровождении чешского офицера сумрачные колчаковцы повели нас обратно - в нашу гостиницу. Там внутри уже были чешские легионеры, приветствовавшие мое появление криками: "Наздар, Чернов!". Надо было видеть, как скрещивались взгляды революционеров
{394} Но дело не было кончено. Когда настало утро, мы увидели, что если внутренняя охрана здания в руках чехов, то наружная в руках колчаковцев. Ночью пришли к нам взволнованные члены Национального Совета - очень кстати, ибо при них в нашу комнату ворвались было двое скрывавшихся где-то внутри здания вооруженных колчаковских офицеров и, увидевши наших гостей, поспешно ретировались. Затем уже официально явились другие два с формальным приказом ген. Гайды - доставить меня к нему.
Члены Национального Совета, объявив, что этот приказ - недоразумение, вместо меня сами отправились к Гайде, отдав приказ чешской страже никого не пропускать. После них еще два офицера пытались войти, чтобы отвезти меня по тому же назначению, и отступили лишь под угрозой штыков.
Утром пришло решение. Я "числюсь за генералом Гайдой". Меня поэтому переведут из верхнего этажа, где сосредоточены все наши, в пустынный, нижний этаж. Это известие было встречено гулом всеобщего негодования. После некоторого колебания приказ о моем переводе был отменен. Начальник караула подошел ко мне и долго сочувственно жал мне руки со словами: "Ах, господин Чернов, бедная, бедная ваша Россия!"
Еще через несколько времени нам прислали извещение ген. Гайды, гласившее, что он "всем членам съезда кроме В. М. Чернова", гарантирует жизнь и безопасное препровождение в г. Челябинск, местопребывание Национального Совета. Все должны были расписаться в том, что извещение это им объявлено. Мне предложили это сделать первому, и я написал: "Чрезвычайно благодарен генералу Гайде за то, что ему я жизнью обязан не буду". Потом его понесли другим. Все заявили, что протестуют и что заставить расстаться со мною их могут лишь применением силы.
Поздно вечером мне было объявлено, что со мною поступлено будет "в общем порядке", и нас вывезли на вокзал и под усиленным чешским конвоем мы двинулись в Челябинск.
Но игра еще не была кончена. В Челябинске нас ждала новая попытка. Чешский Национальный Совет с ген. Сыровым решили перевезти нас пока, как в безопасный пункт, в город Шадринск, а колчаковский агент, ген. Дитерихс во {395} исполнение этого решения дал нашему поезду прекрасный маршрут: в Шадринск через... резиденцию Колчака, Омск!
Дитерихс для успеха своего плана распорядился, чтобы нас никуда не выпускали из поезда, и нам было объявлено, что с каждым, нарушившим это распоряжение, будет поступлено, как с дезертиром. В ответ на это тотчас же, при молчаливом попустительстве чешских революционных солдат, несколько товарищей были переправлены в город с готовыми, на всякий случай воззваниями, призывающими к общему восстанию.
А я и еще несколько человек прошли, в качестве делегации, в Национальный Совет. Последовали взволнованная сцена и бурное объяснение по телефону с Дитерихсом. Через несколько часов мы ехали из Челябинска в Уфу, где держалось еще некоторое время правительство Учредительного Собрания. Оно, при соучастии ген. Войцеховского, вскоре было ликвидировано тайно переброшенным особым колчаковским отрядом. Но я, заранее перейдя на нелегальное положение, уцелел вопреки неоднократным телеграммам газет о моей поимке и расстреле "при попытке к бегству".
Еще несколько актов борьбы с Колчаком, недолго торжествовавшим как на внешнем, так и на внутреннем фронте. Уход чехов, упадок духа в Народной армии, перебеги к большевикам на фронте, партизаны в тылу. И, наконец, восстание в Иркутске, 11 дней борьбы за город и плен адмирала. На допросе перед следственной комиссией он, между прочим, заявил: "Много зла причинили России большевики, но есть и за ними одна заслуга: это - разгон Учредительного Собрания, которое под председательством Виктора Чернова открыло свое заседание пением Интернационала".