Перед грозой

Яньес Агустин

— Их и не ждешь, а они уже где-нибудь тут крутятся снова. Одна надежда, что дон Роман, — он прежде смотрел на все это сквозь пальцы, — теперь не позволит им вернуться, как в прошлые годы, после поста…

— А Тимотео такой тихий да терпеливый, просто как отец родной относится ко мне, хоть я уже и стара и ни на что не гожусь, тем более как разбило меня параличом. Старик-то мой ну вроде святого. И такой добрый ко всем: как видит, кто в чем нуждается, помогает — и деньгами, и советом, и маисом. Поговаривали, что порой и он заглядывал в тот проклятущий квартал, да врут все; он такой богобоязненный, а вот злых языков, как видишь, хоть отбавляй…

— Я от Мелесио тоже ничего плохого не видела! Тоскую, будто никогда его больше и не увижу. Такой он всегда обязательный! На белом свете нет другого такого мужа, как он!

Недавно вышедшие замуж не столь болтливы, но как они хотят, чтобы дни пролетели быстрее, будто бы вздох, но из тех мучительных вздохов, как о том свидетельствует их скрытая печаль, когда после вдоха

задерживается выдох.

6

В понедельник — весь день размышления о грехах; во Вторник — о смерти; в среду — о Страшном суде; в четверг — о преисподней; в пятницу — о страстях господних, и также на тему притчи о блудном сыне.

Поднялись в полшестого утра; без четверти шесть вошли в часовню — для духовного покаяния, затем началась месса, когда она кончилась, до того как направиться в трапезную, в семь, едва оставалось минут пятнадцать, которые прошли в молчании, после трапезы, опять же в молчании, ждали до половины девятого — начала молений и первой проповеди; затем до десяти, до начала молитвы о крестном пути, наставления падре Рейеса и исповеди, — свободное время; в полдень — обед; перерыв до двух, после чего — молитва (скорбная часть розария), очередные размышления; перерыв до четырех — до духовного чтения и проповеди; в шесть вечера — последние молитвы, беседа на нравственные темы, проповедь и время для бичевания; а после ужина, почти в половине девятого, все собираются, чтобы исповедаться за проведенный день, который заканчивается «Miserere», и в девять все должны отбыть на покой.

Свободное время между богослужениями отводится для того, чтобы прихожане могли поразмыслить над услышанным во время проповедей, бесед и чтения и задуматься о собственных грехах, о необходимости раскаяния, путях исправления, обретения благодати божьей и твердости духа. В это время можно прогуливаться по галереям и патио, оставаться в часовне или в спальнях, но всем предписано под угрозой изгнания, — к чему, впрочем, крайне редко приходится прибегать, — хранить строжайшее молчание.

Куда бы ни обратился взгляд — в часовне, в коридорах, в переходах, в трапезной, в спальнях, — повсюду на стенах картины религиозного содержания и надписи, принуждающие взор и разум оставаться на вершинах благочестия, Классические тексты и народные стихи с навязчивыми ритмом и рифмами; картины, потрясающие своим реализмом: во всю стену часовни — изображение трагического пути на Голгофу, на алтаре — скульптуры, с необычной драматической силой воспроизводящие распятие на кресте; а в глубине часовни — пейзаж, наводящий ужас; свинцовые и черные тучи, молнии, пустынные поля, дома в красном зареве, картина живописует судьбу злосчастного Иерусалима; аллегории на темы загробной жизни, изображенные на стенах переходов вперемежку с житиями святых, почти не оставляют свободного места; их пестрота безрадостна; здесь — гибель грешника, там — преисподняя с развратниками, скупцами, гордецами, убийцами и грабителями; далее — разлагающийся труп, причем художник не отказал себе в удовольствии изобразить и червей; занятые своим мрачным делом, они кажутся живыми, ползущими по полотну; на стене перед дверьми в часовню висит картина Страшного суда, угнетающая даже тех, кто видел ее не раз; мучения богатого Чревоугодника и унижения Мота, завидующего свиньям, которые что-то пожирают, — темы двух больших полотен, украшающих трапезную… Глаза и души, трепещущие от страха, устремляются от ужасных надписей, сделанных большими буквами, к ужасным картинам, и вновь как бы звучат ужасные слова, услышанные в часовне: смерть, Страшный суд, преисподняя, небесное блаженство, — и нет ни минуты передышки в битве против похоти и греха, даже во сне пет передышки, потому как и во сне томит тяжкий круговорот дневных впечатлений.

Предписание воздержания является обязательным для всех в течение всей недели. Больные, кому из-за болезни нельзя поститься, допускаются к покаянию в иные часы, чтобы во время общих трапез ни для кого не было поблажек.

Перед тем как приступить к исповеди, сеньор приходский священник и диаконы распределяют между собой наставляемых и беседуют с ними, как учил святой Игнатий, — «не желая ни спрашивать, ни знать об их помыслах и грехах», а скорее для того, чтобы полнее осведомиться о «разных думах и тревогах… и с большей или меньшей пользой дать духовные наставления в согласии с теми сомнениями, коими обуреваема та или иная душа», Б свободное время — вполголоса и с каждым отдельно — ведут они беседы, которые, укрепляя души порознь, укрепляли общий дух, и все это с возрастающим успехом.

В первую ночь к бичеваниям не приступают; однако начиная со второй ночи, накануне, наставляемым напоминают, чтобы в следующий раз они захватили с собой орудие, избранное их благочестием, — после анафемы греху, под еще звучащие восклицания ужаса, присутствующих побуждают подвергнуть себя бичеванию, бичеванию плоти, которая заставила их впасть в греховные заблуждения; гаснут свечи, и под пение «Господи, спаси! Спаси и помилуй…» раздаются сухие, тяжелые, ритмичные, бросающие в дрожь удары; кое-кто в темноте сбрасывает с себя рубашку, чтобы сильнее чувствовать боль. Четверть часа, вечная четверть часа — слишком краткое время для многих. Бичевание прекращается резким возгласом приходского священника;

свет еще не загорается, чтобы дать время, — в молчании, нарушаемом лишь подавленными вздохами, — прийти в себя.

Той же самой ночью — перед тем как лечь спать — с наставляемыми беседуют о неизбежном конце земного существования, и, когда все засыпают, в полночь или в час ночи, их ожидает нечто неожиданное, что должно потрясти их воображение… В нынешнем году был гроб, который проносили по спальням под аккомпанемент жалобных стенаний и хора, исполнявшего «Requiem aeternam». В прошлые годы проходило шествие призраков-скелетов, которые несли с собой светившие мертвенно-бледным светом спиртовые лампадки, раскачивались черепа, подвешенные к потолку, или за стеной раздавались заунывные стоны.

Очнувшись от страхов, дон Роман Капистран проснулся окончательно и решил, что это переходит все пределы. Однако чья-то сильная рука — рука падре Рейеса — удержала его от возмущения и направила его мысли и другое русло. Надо сказать, что дон Роман решился на покаяние ради того, чтобы как-то подольститься к местным жителям, — шесть лет ou провел в этом селении и тщетно выжидал, что его друг, губернатор Аумада, поможет ему перебраться в другое место, получше. Не гнушаясь всякого рода сделками, он приобретал земли, скот, дома; уже привык жить за счет округи; люди тут ко всему притерпелись, добрые, трудолюбивые, скромные; да и землица хороша, труд людей даром не пропадает; и нравы тут просты и невзыскательны. С другой стороны, все более смутным представлялось ему его политическое поприще, и казалось, лучше уж оставить чиновничью службу да прикинуть, как бы окончательно пустить здесь корпи, устроив свои имущественные дела с помощью торговли или какого-нибудь выгодного промышленного предприятия. От него не ускользнуло, что жители относятся к нему без симпатии и, конечно, постараются, лишь представится случай, свести с ним кое-какие счеты, и едва он перестанет быть здесь представителем власти, все притворное почтение, которое ему оказывается и которое продиктовано страхом, сменится полным пренебрежением, а то и жаждой мести. То, что падре Рейес обратился к нему, явилось для дона Романа неким якорем спасения, и в приглашении прибыть на покаяние, — чему он сопротивлялся наполовину искренне, наполовину расчетливо, — доя Роман узрел путь к тому, чтобы завоевать доверие односельчан. В какой-то момент он чуть было не отказался, решив отложить задуманное. И уже находясь в Доме покаяния, в трапезной, несколько раз пытался оттуда улизнуть: сначала, когда своим прибытием он вызвал в трапезной всеобщее изумление, а затем, когда среди наставляемых он обнаружил братьев Масиас, два года назад бежавших от следствия и суда по делу убитых ими в Ла-Каньяде, увидел здесь Порфирио и других — и подозреваемых в угоне скота, и нарушителей закона, и повинных в неподчинении власти, — разумеется, все от него тут шарахались, его присутствие всех тревожило, ему не доверяли. Устав и вся обстановка в Доме покаяния раздражали его. Неверующим он не был, однако страстное желание заполучить теплое местечко в правительственном аппарате приумножило его равнодушие к церкви; и, прибыв в селение как политический начальник, он порой позволял себе непочтительные шуточки в адрес церковников, что было встречено крайне неодобрительно. Позднее, уразумев, что «слава» якобинца не только не приносила выгод, а, напротив, порождала ненужные осложнения, он изменил свою позицию: по воскресеньям стал ходить к мессе, в прошлый четверг Тела господня согласился нести с другими балдахин над статуей Христа, смотрел сквозь пальцы на то, что проводятся акты внешнего культа [21] , и даже позволил падре Рейесу убрать портрет Хуареса [22] , висевший в здании муниципалитета. В ходе наставлений он все иге выдержал и попрание своего человеческого достоинства, и ужас первых часов, и принудительное пение, наводящее на него тоску, — он погрузился в благочестивые размышления, но истечении третьих суток сдался окончательно и безусловно.

21

По конституции Мексики, отправление актов внешнего культа (церковные процессии и т. п.) запрещено.

22

Бенито Хуарес (1806–1872) — мексиканский государственный деятель; будучи министром юстиции и церковных дел, а затем и президентом республики, провел ряд реформ либерального характера, направленных к ограничению власти католической церкви в Мексике (так называемые «Законы о реформе»).

Зато не оказалось такой силы, которая удержала бы дона Паскуаля после того, как ночью он был разбужен погребальным шествием. На следующий день, рано утром, он тайком покинул не только Дом покаяния, но и селение.

А дон Рефухио… «Дон Рефухио, — толковали после болтуны, — приоткрыл было один глаз, взглянул на гроб с покойником и продолжал спать в свое удовольствие, убаюканный стенаниями и похоронным пением». — «Кто Знает, — говорили другие, — быть может, он подумал сквозь сон, что несут хоронить кого-нибудь из тех, кого он сам отправил на тот свет, и потому чего бы ему преспокойно не спать». — «Ну, а как дон Иносенсио, с перепугу его даже пронесло?» — «Ведь только его одного!»