Перед грозой

Яньес Агустин

— Вы — единственный человек, который может мне ее оказать. Вы, падресито…

— Не называйте меня падресито: я — падре, и только.

— Хорошо, падре. Вы уже, должно быть, догадались, о чем я прошу…

— Нет. Скажите мне.

— Насчет Микаэлы. Микаэлы Родригес, которая была у вас.

— Какое отношение вы имеете?..

— Знаете, Микаэла и я, мы с ней… Мы были с ней… являлись… женихом и невестой. Я… вы знаете?.. Я…

— Какой милости вы хотите от меня?

— Она сказала, что хочет стать Дщерью Марии, а я ей не верю…

— Знаете ли вы, насколько серьезен грех — вмешиваться в дела совести, не имея на это права?

— Нет, я вовсе не хочу вмешиваться в церковные

дела. Я просто вам скажу: Микаэла дала мне понять, что любит меня (пе могу сказать большего как мужчина, и потом, не в этом дело), и я хочу, чтобы она выполнила…

— Демон говорит вашими устами. Замолчите, бога ради.

— Послушайте меня спокойно, падресито… Падре! Я ни у кого не просил милости, и знайте, я не из числа неблагодарных. Но будем говорить спокойно. Признаюсь вам, что начал ухаживать за Микаэлой просто так, но мало-помалу мои чувства изменились, и сейчас у меня серьезные намерения. Вы, конечно, не поверите, потому что люди говорят обо мне всякое. Но у меня самые чистые помыслы, и я хочу, чтобы об этом знали. Это правда, видит бог. — Дамиан даже перекрестился.

— Не грешите против второй заповеди. Я могу вас выслушать только на исповеди. Иначе я не хочу вникать в это дело.

— Но дайте мне окончить. Видите ли, я вас прошу… нет, нет… не только это… говорят, вы — святой и можете увидеть… (Падре Ислас резко подымается и повертывается спиной к Дамиану.)

— Вы уж простите меня, если я говорю с вами без церемоний, я человек рабочий, простой. Окажите милость, не принимайте Микаэлу в конгрегацию Дщерей…

— Замолчите! Заклинаю вас во имя всемогущего господа.

— И все дело… и все будет ладно, падре. Вы должны отговорить ее и посоветовать ей, чтобы она вернулась ко мне… (Падре, весь содрогаясь, зажимает уши руками, бормочет какие-то невнятные слова, затем бросается в кресло, выкрикивая заклинания.)

Это было в конце июня.

Вознесение

1

Бьют колокола, так надрывно бьют, что у многих на глаза навертываются слезы, будто какое-то бедствие обрушилось на селение, будто нагрянул день Страшного суда, ибо лишь в тот день застонут, сумасбродно затрезвонят и расколются все бронзовые колокола на земле.

— Это Габриэль!

— Так может звонить только Габриэль!

— Габриэль вернулся на колокольню!

Под заклинания колоколов со всех губ срывается одно и то же имя: Габриэль! Габриэль! Габриэль! Габриэль!

Вернулся Габриэль. Неожиданно. Отважно.

— Кто же умер?

Вроде бы тяжело больных в селении не было.

— По ком звонят колокола?

Когда зазвонили колокола, некоторые прихожане вспомнили, что скоро вознесение, и подумали, что созывают на предпраздничные полуденные наставления.

— Верно, уже половина двенадцатого.

Однако обман слуха длился лишь до тех пор, пока не разобрались, что этот звон — похоронный.

— Опять Габриэль вытворяет невесть что. Совсем умом тронулся. Созывать на духовные упражнения перед вознесением, на торжественнейший «Те Deum» [93] погребальным звоном! Где это видано? Да упаси нас Иисусе!

Но до вознесения оставалось еще две недели. Это был четверг, шестое мая. Сеньор приходский священник ходил по Дому покаяния, наблюдая, как ведутся ремонтные работы; колокольные удары застали его врасплох, тем более что он тотчас же распознал

манеру Габриэля, которому запрещено было подниматься на башню. Дон Дионисио распорядился выяснить, что произошло. Посланный долго не возвращался, а колокола продолжали свой погребальный звон; тогда дон Дионисио решил пойти сам; по дороге он встретил Паскуаля, причетника:

93

Благодарственный католический гимн.

— Ай, это, конечно, Габриэль залез на башню, закрылся изнутри, и оттуда его не вытащишь. Только вы можете приказать сломать дверь. Не знаю, кто ему велел бить в колокола, да еще так, ровно папа римский умер. Я думаю, никто ему не велел.

В дверях, в полуоткрытых окнах были видны встревоженные лица; торговцы вышли из своих лавок; на перекрестках собирались соседи; сеньора приходского священника встречали вопросами:

— Что случилось, сеньор священник?

— Кто-то умер скоропостижно?

— Что такое?

— Какая еще напасть?

— Горит где-то?

— Землетрясение?

— Началась революция?

— Обнаружили спиритов?

На Паскуаля тоже сыпался град вопросов нетерпеливой публики, но он лишь пожимал плечами, переадресуя любопытных к приходскому священнику, который туманно отвечал: «Не знаю», или: «Должно быть, очередная выходка Габриэля, но она дорого ему обойдется».

2

Смиренный прислужник, Габриэль тем утром возвращался издалека с огромными кувшинами родниковой воды, которую любили нить в церковном доме, и примерно за три квартала заметил лошадей у дома дона Альфредо Переса и какую-то суету, по всем признакам предвещавшую чей-то отъезд: слуги навьючивали чемоданы на мула, еще один слуга раскрывал зонтик от солнца; тут же стояла лошадь под большим седлом, и сам дон Альфредо, щегольски одетый, руководил сборами.

Габриэля словно резануло по сердцу. В голове стучало: там лошадь — под дамским седлом. Он поставил кувшины на землю и принялся наблюдать, бледный как воск. Глаза уверяли его — да. Сердце кричало — нет.

— Нет! Нет!

— Да! Да!

— Нет! Нет!

Вышла из дома донья Кармен, одетая, как всегда, с непокрытой головой. И, в дорожном костюме с белой пелериной, в широкополой шляпе, Габриэль увидел выходившую сеньору Викторию.

Сраженное сердце кричало, что это — всего лишь прогулка по окрестностям и она вернется сегодня же или на следующий день. По глаза опровергали желанную иллюзию. Габриэль быстро поднял кувшины и, добежав до церкви, взобрался на колокольню и начал наблюдать за улицей, по которой, направляясь к дороге на Гуадалахару, двинулся караван: Виктория — впереди, за ней — двое слуг.

В висках Габриэля отдавался перестук копыт о булыжник улицы. Его словно ударило неизвестно откуда налетевшей волной. Никогда не сможет он вспомнить, как рванулся с места, безумно вцепился обеими руками за веревки колоколов, чтобы услышать голос, в котором так нуждался, чтобы излить море горечи, охватившей его. Он даже не понимал, что колокола уже звонят и звон этот — погребальный звон. Языками колоколов — языками огня и вечности — он отсылал в пространство слова, срывавшиеся с его губ, прораставшие в его жилах; он находил облегчение, выплескивая в плаче колоколов новую и древнюю песнь, сверхчеловеческую, в которой слились голоса всех миров и всех времен — прошлых, настоящих и будущих, вся тоска и все надежды тех, кто страдал, страдает и будет страдать. Если бы все силы земли попытались остановить эту песнь, нет, не сдержали бы они этого шквала, движимого неодолимыми силами любви и смерти.