Перед рассветом

Богданов Александр Алексеевич

— Так-то лучше будет… Ложись-ка вот здесь, на лавке, да и спи до утра. — Она сносит тряпье на сундук и из угла заботливо продолжает: — Будешь, Григорий, стелиться, — в головы мужиков чапан возьмешь.

Тартыга ничего не отвечает. Душой его завладевает прилив нежности и любви. Ему кажется, что он не заслуживает всех этих забот, и думает о том, сможет ли он, и сумеет ли он отплатить за все это добро…

На печи возится,

протяжно стонет и с удушливым надрывом кашляет старуха, мать Игната. Тартыга вздрагивает и смотрит в угол на печь.

Старуха свесилась головой на край печи, — белеют растрепанные космы, выбившиеся из-под грязного, замызганного платка, с хрипом вылетают слова:

— Игн-а-ат…а-а-а…т!

Игнат подходит к печи…

— Пи-и-ить…

Игнат молча черпает из кадки ковшом воду и подает матери. Та припадает к ковшу, жадно отпивает несколько глотков и подает ковш обратно. Игнат сплескивает остатки в помойную лохань и кладет ковш на лавку.

— Что у вас с бабушкой? — спрашивает Тартыга.

Игнат возвращается к домашним тревогам, лицо его сразу тускнеет, глаза быстро уходят вглубь, и он отвечает глухо:

— Запритчила старуха… С самых полден животом мается…

Тартыга против воли начинает думать о старухе. И чем больше думает, тем сильней завладевает им желание сделать что-нибудь такое, отчего всем в избе стало бы легче и свободней жить. Но ничего такого он не находит, неприятная тяжесть наваливается на него, и он говорит досадливо:

— Не надо бы сырую воду давать… От сырой воды вред.

— Што ж поделаешь, — соглашается Игнат. — Как утица, пьет да пьет… Кабысь не померла…

— За ночь-то, чать, не помрет, — вставляет свое слово Агафья.

Голос у обоих спокойный и одеревеневший, видимо оба примирялись с мыслью о смерти старухи.

Потом Игнат и Агафья уходят в сенцы, где спят.

Тартыга тушит лампу и ложится на скамье. Мысли бесконечно бродят в голове, сменяются одна другой и мешают стать, Но от шатавья за день по селу он сильно устал и вскоре засыпает молодым, здоровым сном.

Перед зарей он просыпается. Старуха ворочается на печи, стучит сухими костями по вытертым кирпичам… Одному из ребят что-то почудилось во сне, и он испуганно вскрикнул. Мышь у сундука воровато скребет зубами по дереву.

Тартыга пробует опять заснуть и не может. Вслушивается, как кашляет мать Игната хлябающим кашлем. И ему начинает казаться, что из углов избы со всех сторон

окутывает его, как душная овчина, серая деревенская забота.

Он поднимается и свешивает со скамьи босые ноги. Так долго сидит он один. Неясные шорохи стелются вокруг него, подползают совсем близко и напоминают обо всем, чем полна жизнь Игната и Агафьи: нужде, болезнях, скорбях и труде… И душу тихо начинает сверлить тоска от создания, что нечем пожечь.

«Не пойти ли по холодку?..» — думает он, точно убегая от своих мыслей. Встает и смотрит в окно…

Стожары уже высоко, и звезды перед рассветом побледнели.

— Да, надо идти, — решает он.

В потемках одевается, нащупывает рукой железную скобу двери, выходит в сенцы… Наталкивается на что-то мягкое, лежащее на полу. Спит «конопатый» с женой. «Конопатый» просыпается, слепо шарит вокруг себя и вскрикивает:

— Кто тут, спаси помилуй…

— Я, Григорий. В город иду…

«Конопатый» встает… Спросонья он плохо соображает и потому удерживает Тартыгу слабо:

— Надумал-таки?.. А?.. Оставался бы…

— Пойду, дядя Игнат, спасибо!.. Когда-никогда, надо идти.

— Може, хлеба надо али чего?

— Не надо!.. Спасибо!..

Тартыга разыскивает кузов и дорожный подожок. Агафья бормочет несвязно сквозь сон… Ее не будят. Игнат босой и без шапки провожает Тартыгу за ворота. В длинной рубахе распояской он при свете луны похож на старика и вблизи весь сизый и сырой…

— Ну, прощавай!

Они подают руки и, сами не зная почему это так выходит, вдруг по-мужицки облапливаются, подтягивают друг друга за шеи и сочно, три раза, губы в губы, целуются…

— С богом, — дружелюбно говорит Игнат. — Коли случится работа — напишешь?

Тартыга кивает головой.

— Напишу.

За селом степь обнимает его широким простором… Уверенно он шагает по холодку и звонко стучит палкой по жесткой, хорошо накатанной дороге. Думается о Василисе, об Агафье с Игнатом, о старухе — не умерла бы она, о Науме, с которым на прощанье так и не пришлось повидаться… Мысли, как длинные, неразорванные нити, все время тянутся от деревни вместе с ним, и среди тихого трепета полей он несет их в голубую даль, где на неясных гранях земли и неба уже протянулись нежные первые полоски рассвета.

…

1912.