Перед стеной времени
Шрифт:
В отношении самого эксперимента специфический ужас был бы, строго говоря, более оправданным, чем в отношении непредвиденных сбоев. Эксперимент движется по узкой обозримой колее. В этих рамках допускается свобода и рассматривается ответственность. Наблюдающееся беспокойство сродни тому, какое обыкновенно возникает при нарушении табу. Поднимаются вопросы права и приличий. То есть это беспокойство, в отличие от антейского, имеет выраженный реакционный характер. Оно не должно возобладать. Природа готова прорваться сквозь правовые барьеры. Учащаются случаи, когда технические и биологические соображения берут верх над юридическими. Один из примеров урано-плутонического ограничения основных человеческих прав – порядок дорожного движения. Если говорить обобщенно, то
Специфический ужас направлен не на возникающие вопросы и не на лабораторные эксперименты, которые, напротив, встречают неизменное массовое одобрение. Ужас вызывают явления, представляющие собой ответ. Отсюда можно сделать вывод о направлении той свободы, которая дана воле. Это свобода действий, но не право бездействовать или повернуть вспять. Всякое одностороннее ускорение ущемляет свободу.
Еще никогда на исследования не тратилась такая большая часть национального дохода, как теперь. Дело не только в том, что в эту часть входят оборонные расходы, в отношении которых экономические соображения не являются решающими, а в том, что статус исследования и связанный с ним технический стандарт узаконивают мощность, выходящую далеко за пределы экономических и военных рамок. В удавшемся эксперименте сублимируется сила динамической эпохи.
Удивительное открытие, научно-техническое новшество высокого ранга, оправдывает само себя, поскольку является зримым и неопровержимым свидетельством прогресса. Оно предметно доказывает, что мировой план функционирует и что его утопическая картина дополнена очередным реальным камешком. Чем больше таких камешков складывается в мозаику, тем чаще открытия превращаются в решения.
Исследовательская работа протекает в рамках плана более высокого уровня, чем государственные планы, участвующие в нем лишь косвенно, и потому она пользуется всемирной симпатией. Науке не приходится отвечать на вопросы вроде тех, какие задают политикам. Свобода исследования – неопровержимый постулат. Моральные и теологические сомнения, неизменно преследующие политические акции, отступают перед экспериментом. Он настолько ценностно независим, что даже не обязан быть целесообразным. В этом смысле его сфера граничит со сферой игры.
Государственные соображения даже там, где они имеют большую практическую силу, считаются низменными, в то время как мышлению, основанному на эксперименте, не оказывается никакого противодействия. Сегодня закон в большей степени защищает человека от обыска в доме, чем от просвечивания до скелета. Случаи неприятного, сомнительного и, прежде всего, унизительного вмешательства в жизнь индивида, несомненно, учащаются. Эта тенденция поддерживается статистикой, которую можно определить как мораль цифр. Правда, зачастую унижение бывает почти неощутимым и совсем незаметным.
Особое уважение, которым пользуется эксперимент, проявляется и в том, что в отличие от других сфер человеческой деятельности он не подвергается постоянному контролю. Многие его ответвления засекречены, однако это не тайное знание. Информация не находится в руках жрецов, хотя те, кто получает к ней доступ, проходят строгий отбор. Не существует особых процедур посвящения и даже испытаний. И все же есть камеры, куда могут входить лишь немногие. Ум вынужден просачиваться туда через фильтры, через крошечные щели. Сложился тип, очевидное своеобразие которого заключается не только в физиогномических чертах и не только во владении информацией, но и в непременном, пусть и молчаливом почитании образа, который скрывается по ту сторону знания в ожидании своего имени и часа.
Невозможно определить, где начинается ответственность науки. Для эксперимента не установлены границы дозволенного. Классический дискуссионный вопрос – допустимость или недопустимость вивисекции, к числу ожесточенных противников которой принадлежал, в частности, Шопенгауэр. Остановить эксперимент
Греческое слово «метод» происходит от корня, означающего «путь». То, что этот метод получил одобрение на глубинном уровне, предшествующем любому мышлению, нашло выражение во всеобщем сознании (Allgemeinbewusstsein). Поэтому при помощи мышления невозможно избежать того, что встает на пути. Любое решение, любой выбор, любая диалектика может лишь подтверждать уже сказанное «да», продолжая движение в заданном направлении. В этом причина неприкосновенности науки.
Различие между научным и всеобщим сознанием состоит не в сущности, а в степени ее проявления. Это не то же самое, что отношение руководящего к руководимому или священника к мирянину. Воспитание тоже не играет определяющей роли. Естественнонаучного воспитания не существует, что, разумеется, не мешает естествоиспытателю быть воспитанным, просвещенным человеком.
В отличие от художника, творца, исследователь не обладает ничем оригинальным. Научная оригинальность заключается не в эмпирическом человеке. Это явствует хотя бы из того, что исследовательская работа приобретает коллективный характер. В поэзии, даже посредственной, ничто не дублируется, в то время как в царстве формул, экспериментов и открытий, в том числе выдающихся, повторяемость – привычное явление. Своеобразие кроется в движении и в его целях. Индивидуум обладает не оригинальностью, а приоритетом.
Отличие научного сознания от всеобщего скорее временное, нежели качественное. Исследователь выполняет функцию презентатора, показывая то, что стало возможным и, вероятно, уже завтра будет внедрено. В этом угадываются черты утопической картины, оказавшейся отчасти пророческой.
Презентуемое (Vorweisung) принимается, причем не только без того сопротивления, которое обыкновенно встречают культовые символы, но, как правило, даже с восторгом. Навязать арабу крест гораздо труднее, чем фотоаппарат. Так было далеко не всегда. Это особенность эпохи, сделавшая Мекку таким же городом, как любой другой.
В отношении принятия того, что презентуют исследователи, наблюдается непрерывно возрастающая проводимость. Здесь уже нет ничего удивительного. Таков один из признаков ускорения.
Все это тесно связано с тем, что Земля становится безграничной и освобождается от богов. Отсюда и гибкость в отношении презентуемого [наукой], отсутствие четкого различия между дозволенным и недозволенным. Это разграничение проводится лишь там, где сомнение молчит.
Если научный эксперимент оборачивается чем-то неприятным (например, появляется собака без мозга или с двумя головами), недовольство питается тем, что оставил после себя культ. В таком случае боги – защитники не только территориальных границ, в первую очередь родины, но и образа, который там, где его воспринимают как божественный, олицетворяет собой прекрасное. Поэтому боги не приемлют хаотических и хтонических существ, не терпят уродства гигантов.
Здесь опять уместно упомянуть Геракла. Примечательна та озлобленность, с какой он преследует и уничтожает многоликих отпрысков рыбохвостого Протея, верша над ними правосудие.
Геродот сказал, а Джамбаттиста Вико повторил, что у каждого народа свой Геракл. Там, где его больше нет, многое перестает быть возможным. Хотя люди продолжают погибать на границах, смысл требуемой от них жертвы меняется: теперь человек умирает еще и за безграничное.
Границы, очевидно, исчезают – не только как явление, но и как смысл, как ценность. Вместе с ними уходит и номос – сила, их оберегавшая. В этом, а не в физической угрозе, заключена глубинная сущность того страха, который охватывает людей при встрече с порождением Протея. Они угадывают в нем нечто большее, чем нарушение сложившейся формы, которое, кстати, уничтожает и смерть. Они угадывают в нем признак близящейся атаки со стороны порождающей прапочвы. Подобное отвращение многие испытывают при виде змеи.