Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Открой рот еще шире! Скажи «а-а-а»!
Каждое утро по двести раз!
Другие просто молча сидят на корточках в своих индийских одеяниях. Со страдальческим выражением лица они поднимаются только тогда, когда унтер-офицер кричит:
— Построиться для осмотра на вшивость!
Медсестра внимательно осматривает каждую рубашку.
— Вошь есть? — очень серьезно спрашивает она. Так она опрашивает каждого трижды в день!
— Это же настоящий сад дома для умалишенных. Как на картине Винсента Ван Гога! — бормочу я себе под нос.
Солнце поднимается
Один из этих молчаливых мыслителей с озабоченным видом спрашивает меня:
— Когда нам однажды будет суждено вернуться домой, как бы война ни закончилась, нас, видимо, ожидает инфляция? Как ты думаешь?
Он не думает постоянно об одном и том же: «Я хочу есть! Когда же принесут хлеб? Я хочу есть! Когда же принесут хлеб?»
Он думает последовательно: «Сейчас мне плохо. Я в плену у Ивана! В Германии сейчас тоже плохо! Родину бомбят. Потери на фронте велики. Если мы проиграем войну, будет плохо. Нас, военнопленных, не отпустят домой. Это очень плохо! Но если мы выиграем войну, будет истрачена куча денег. Они будут вынуждены допустить инфляцию! А от этого всем опять будет очень плохо!»
Пессимизм, словно опасная болезнь, разъедает мозг.
Почему мне все так надоело? Почему у меня кружится голова? Я часто пропускаю тот момент, когда в обед за пляшущим в глазах штакетником появляется ящик с черным хлебом. Разве эти поднимающиеся с земли люди не пьяны? Они механически бредут к ящику с хлебом.
Словно пульсирующая спираль, очередь из двухсот голодных пленных извивается вокруг этого вожделенного ящика. Один только запах свежеиспеченного хлеба может кого угодно свести с ума!
Разве существует что-либо более желанное, чем хлеб?
Раздатчик хлеба ритмично опускает руку в ящик. Вынимает кусок за куском!
Очередь ритмично продвигается вперед. Шаг за шагом! Иногда возникает заминка. Всего лишь на секунду! Очевидно, перед раздатчиком оказался кто-то из его друзей.
— Вы видели! — кричит толпа. — Этому он дал горбушку! Хотя до горбушки очередь еще не дошла!
Разве не все куски хлеба одинаковы?
Кто-то соорудил себе весы из веточек ивы. Он каждый раз перевешивает свою порцию. По утрам двести граммов белого хлеба. На обед четыреста граммов черного. Все всегда соответствует норме.
Однако каждый хочет получить непременно горбушку!
— Дружище, это же очевидно! Горбушка лучше пропечена, она более поджаристая. С ней ты получаешь больше муки!
— Достанется ли мне горбушка? Достанется ли мне когда-нибудь горбушка?!
Возникает не сравнимое ни с чем напряжение. Горбушка превратилась в миф русской эпохи!
Погоня за золотым тельцом закончилась!
Лежащие на траве военнопленные напоминают жующее стадо.
— Ну вот, теперь у нас есть время до ужина, — говорит Вольфганг.
Я мысленно представляю себе миску горячей огуречной воды.
— Что будем делать, если в ближайшее время не получим ответ? — обращаюсь я к Вольфгангу.
Мы ждем ответа
Но никто не чешется.
Это какая-то чертовщина!
Для подстраховки я рассказал Якобзону свою историю с майором Назаровым из штаба 10-й армии. Иначе этот Якобзон не прекратит придираться ко мне, то и дело давая мне дурацкие поручения по благоустройству лагеря.
Якобзон со своей прусской казарменной стрижкой больше не берет меня с собой в лес, чтобы таскать к утятнику срубленные маленькие елочки. Якобзон приказал заложить целый лес из этих елочек. По его мнению, это подходит к нашей идиотской лужайке. При этой зверской жаре посаженные без корней елочки вянут уже на третий день.
— Ничего! — Для этого «ничего» даже Якобзон не знает подходящего немецкого слова. — Ничего! В таком случае через каждые три дня будем сажать новый лес!
Эта идея с искусственным еловым лесом пришла Якобзону в голову, когда прошел слух, что к нам едет комиссия. Находившийся среди нас садовник поставил несколько елочек перед входом в барак и посоветовал разбить маленькую аллею.
— Ну и кашу ты заварил своей дурацкой затеей, а нам теперь расхлебывать! — ругали мы этого садовника.
— Для кого-то сделать лишний шаг уже целая проблема! — парировал наши наскоки садовник.
Мы с Вольфгангом пытаемся поддерживать свое здоровье.
— Жаль, что мы теперь не можем пройти к речке!
Тем временем забор из штакетника отрезал нам подход к освежающей воде.
Мы бросили курить. Вольфганг становится сварливым.
— Тогда уж лучше кури каждый день на десять граммов меньше! — советую я ему.
Другие заставляют себя не съедать сразу влажный хлеб. Они отрезают маленькие ломтики и подсушивают их. Потом заворачивают подсохший хлеб в тряпочку и кладут свое сокровище перед собой, как предмет поклонения. Их сотрясает дрожь нетерпения. Но они заставляют себя каждый час класть в рот только один ломтик. Они долго держат во рту хлебную кашу, прежде чем проглотить это кушанье, словно просфору в церкви.
— Так желудок наполняется сильнее! — считают они.
— Они тратят больше усилий на то, чтобы сдерживать себя, чем получают калорий от этих четырехсот граммов хлеба! — делюсь я своими сомнениями с Вольфгангом. — Питаясь таким образом, они морят себя голодом. У них буквально на лице написано, что они скоро умрут!
Получив в обед свою порцию хлеба, я обычно сажусь в сторонку, в тенек под какое-нибудь дерево.
Вольфганг тоже отходит подальше. Как матерый лис, который хочет остаться один, когда разрывает на кусочки тушку гуся.