Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
Потом я с такой силой вонзаю зубы в это ароматное нечто, что мои лицевые мышцы почти разрываются от напряжения. Я жую хлеб с истинным наслаждением.
Я чувствую, как слюна обволакивает каждый откусанный кусочек. Зубы сами разгрызают все до последнего зернышка. Какая-то кислота обжигает мне нёбо. У меня появляется нестерпимое желание засмеяться, пока в ушах не становится щекотно от этого пережеванного хлеба.
Какую же радость доставляют эти четыреста граммов хлеба!
Вот именно так надо наслаждаться жизнью, как пленный наслаждается горбушкой
«Несомненно, — умиротворенно думаю я про себя после такой бурной трапезы. — Несомненно, можно обойтись скудным питанием, если сосредоточиться на нем».
Я ощущаю, как хлеб трется о стенки моего желудка. Мой желудок нежно принимает даже самые мелкие крошки. У меня такое ощущение, словно ладонь целителя мягко ложится на мой желудок. Добрая рука, ласкающая его изнутри.
Съев обеденную порцию хлеба, мы лежим под деревом.
Мне кажется, что я нахожусь далеко-далеко отсюда.
Было бы у меня другое ощущение, если бы я был свободен, богат и сыт пирожными? И тогда бы я сейчас отдыхал. Разве мне неудобно? Напротив, у меня под головой в качестве подголовника лежит полено. Я совершенно расслаблен.
В это мгновение ничто не могло бы быть иным. Все было бы точно таким же, если бы я был свободен: час отдыха после обеда.
Над лесом сверкает солнце. Кругом пышная зелень. Пахнет травой, грибами и березами, которые гниют в воде. Кругом царит умиротворение.
Я никак не пойму, почему хотел расстаться со своей женой.
— Ты можешь это понять? — обращаюсь я к Вольфгангу, которому всего лишь двадцать три года. — После года совместной жизни я заявил жене: «Подумай, не лучше ли нам разойтись». Она только посмеялась в ответ. Однако я продолжал настаивать: «Подумай об этом, пожалуйста!» Потом мы продолжили разговор о новой столовой и тому подобное. Но именно в такие веселые часы я почему-то снова и снова возвращался к этому: «Подумай, пожалуйста, не лучше ли нам разойтись?»
— Может быть, ты любишь другую женщину? — спрашивает мой друг.
— Другую женщину? Зачем же тогда я женился на своей жене, если бы не любил ее?
Нет, я никак не могу понять, почему я хотел расстаться со своей женой. Сейчас это что-то такое невыразимо далекое — жена. Разве можно понять, почему мы доставляли друг другу столько огорчений?
Вольфганг очень скучает. Мать была и остается для него не только матерью, но и самой любимой подругой, с которой он делился самым сокровенным. Сердце любящей матери представляет собой самую мощную силу в мире.
Тот, кто не верит в чудо, никогда не вернется домой.
Разве это не мука, как мы мечемся, пытаясь найти возможность попасть домой? Разве не достойно сожаления то, с каким ожесточением мы боремся, чтобы остаться в живых?
— Сколько же усилий пришлось нам приложить, чтобы достать бумагу для моей статьи! — сокрушаюсь я.
— Они должны обязательно клюнуть на твою статью. Разве ты не видел, как гордилась женщина-врач, когда ты читал ей свою статью, а Ферман переводил?
— Но разве своей суетой
Здесь каждый суетится по-своему. Раздатчику хлеба разрешается забирать себе крошки со дна хлебного ящика. Толстый санитар ест суп тех больных, которые лежат с высокой температурой. Они единственные в лагере, кто не хочет есть свой суп. Ферман переводит для врача во время приема больных. Ему разрешается весь день сидеть в чистом помещении на настоящем стуле.
Персонал бани тайком продает наши брюки русским. Видел бы ты, какие мускулы у этих бандитов!
Садовник стал бригадиром колонны пленных, которые приносят елочки. Всякий раз, когда на лужайке для идиотов высаживается новый искусственный лес, по приказу Я кобзона он получает дополнительную порцию супа.
Какая-нибудь свинья живет за счет того, что шпионит за нами. Недавно Фермана допрашивали три офицера в синих фуражках, которые до этого момента не появлялись в утятнике. Якобы Ферман в разговоре пренебрежительно отозвался о советском гуманизме. После допроса Фермана раздатчику супа было приказано отнести советским офицерам полную миску супа. Чтобы какая-то свинья из числа пленных, заложившая Фермана, могла незаметно сожрать свою иудину порцию супа, поступил приказ: «Всем немедленно покинуть эту половину барака!»
— Этой свинье нельзя позволить доехать до дома! — решили мы. Мы на многое смотрим сквозь пальцы. Но это уж слишком, наше терпение лопнуло!
Некоторые уже допрыгались до смерти. Дылда с крысиным лицом умер от отравления трупным ядом. Ему доставляло удовольствие при вскрытии трупов разрезать животы умершим пленным. Ножницами для разделки птицы.
— Они так классно трещат, когда я перерезаю тонкие ребра! — хвастался он.
— Так ему и надо! Он заслужил такую смерть! — заметил Вольфганг.
— Это верно. Но мы не должны все пускать на самотек!
— А мы этого и не делаем! Статья отправлена! Ходатайство о направлении в антифашистскую школу тоже ушло! Кроме того, спасение придет когда-нибудь совсем с другой стороны!
Я закрываю глаза. Мои руки зарываются в траву. Если бы я сейчас был свободен, ничего бы не изменилось, я бы хотел только покоя! Хорошее желание.
Почему я так беспокоюсь?
Разве этот час не прекрасен?
Целый час? Этого я не знаю!
Но эта минута прекрасна. Это мгновение прекрасно! Да, да, вот именно, мгновение!
Разве хоть раз видел я в Германии такие горы из облаков! Здесь небо такое огромное! Когда дома отец показывал мне радугу, я спрашивал: «Да где же она, где? Я не вижу никакой радуги, папа?!»
В конце концов, я находил ее в небе, короткую дугу, совсем маленький кусочек! И семь красок были тоже довольно бледными. «Это и есть радуга, отец?»
Здесь же мне сразу все становится ясно. Дуга радуги протянулась через все небо от одного края земли до другого. Вот это радуга так радуга!
А над ней и под ней другие радуги! Однажды я насчитал семь штук! Одна ярче другой!