Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— Подумайте до завтра. Вы сами должны решить, посылать нам вас в школу или нет.
— О чем здесь долго раздумывать! — ответил я. — Я поеду туда!
— Только представьте себе, через четыре месяца вы будете уже в Германии! — услышал я.
— Ну а вот в этом я не очень-то уверен! — усомнился я.
Все завертелось очень быстро. Надо было срочно составить список тех, кто отправлялся в антифашистскую школу. Сорок первому лагерю вместе со всеми его филиалами и подотделами было разрешено направить в Москву двадцать четыре человека.
Мартин
— Интересно, — сказал Мартин, — воспользуется ли он этой возможностью, чтобы освободиться от Борисова и всех этих подлостей?
Вместе с Гансом, единственным из моих ближайших друзей, кто оставался в Осташкове, я прикидываю, кого еще из городского лагеря можно было бы рекомендовать в эту группу.
— Вилли Кайзер! — предлагает Ганс.
— Согласен, он порядочный человек, — говорю я, и мы вносим его в список.
— А как насчет Герберта? — спрашиваю я, так как высоко ценю его за волевой характер.
— Нет, в данном случае мы ничего не можем сделать! — с сожалением говорит Ганс.
— Да, да, я сам знаю! — Я знаю, что Кубин подозревает Герберта в том, что он фашист.
— Ну а как насчет самого Кубина?! — завожу я разговор об этом подонке. — Мы должны в любом случае включить его в список. Будет подозрительно, если мы не предложим политотделу и кандидатуру Кубина!
— Таким образом я смогу избавиться от него! — соглашается Ганс.
— Да, зато нам в школе он доставит еще немало хлопот! — сокрушаюсь я.
Но кандидатуру Кубина отклонил представитель второго отдела, который в нашем присутствии просматривал список кандидатов на поездку в антифашистскую школу.
— Кубин? — переспрашивает сотрудник НКВД, мелкая сошка с испуганно бегающими лживыми глазками. — Кубин нике гут.
— Но ведь Кубин… — Ганс не считает целесообразным заканчивать свою мысль в присутствии сотрудника НКВД: «главный доносчик в городском лагере, то есть заслуженный антифашист».
— Я знать, я знать! — говорит представитель НКВД на своем ломаном немецком. — Кубин и подобные ему люди быть хорошо для клевета. Но школа в Москва — это есть нечто совсем другое!
Слава богу! Кубина вычеркнули. Это было хорошим знаком.
Когда я принимал список из рук сотрудника НКВД, по рукаву моей меховой жилетки пробежала вошь.
— О, что это есть? Вы иметь вошь? — ужаснулся тот.
Ганс тоже возмутился.
— В нашем лагере полно вшей! — попытался оправдать я маленькое насекомое на рукаве связанного с массами активиста. — Мы, впрочем, уже неоднократно докладывали об этом руководству!
Ганс чувствовал себя оскорбленным. Надо же было такому случиться, что вошь пробежала по рукаву его подчиненного именно в тот момент, когда он принимал список, и сотрудник НКВД не мог не заметить это зловредное насекомое. У Ганса был такой вид,
Мне надо было обязательно попрощаться с Гансом. Мы стоим с ним в отсеке барака, который Вилли Кайзер искусно оформил в последние дни перед отъездом в школу. Здесь будет лагерный клуб. В угол надо будет поставить книжный шкаф для библиотечных книг. Расставить по всей комнате столы и скамьи, а перед ними должна стоять трибуна.
Нам пришлось приложить немало сил, чтобы получить разрешение на то, чтобы устроить здесь клуб. Когда я прощаюсь с Гансом, у меня возникает такое чувство, словно я уезжаю из родного дома.
— Увидимся ли мы с тобой еще когда-нибудь? — говорит Ганс.
— Но тогда только не в плену!
— Я хочу снова вернуться к своей профессии! — говорит Ганс. — Продажа сельскохозяйственной техники. Я многому научился в плену. Лучше узнал людей. Многое понял в политике. Правда, теперь я не сторонник коммунизма.
— А я пока не знаю! — честно признаюсь я Гансу, которому помогал в его работе как старосте актива и который за это предоставлял мне определенную свободу и гарантировал хоть какую-то безопасность. — Я еще точно не знаю, за коммунизм ли я. То, что я до сих пор видел в России, это плохо. Но сейчас я поеду в антифашистскую школу и готов выслушать их доводы.
В городском лагере ходит слух, что поезд повезет нас не в школу в Москву, а прямо в Германию. Якобы чтобы не вызывать волнения в лагере, эту отправку пленных домой замаскировали под отправку на учебу в московскую антифашистскую школу.
Утром в день отправки лейтенант Лысенко собирает нас в комнате старосты лагеря. Он обращается ко мне:
— Руководство лагеря оказывает вам доверие, и вы поедете на родину вместе с этой группой военнопленных в качестве активиста. Вы отвечаете за дисциплину и политическую агитацию. Не только здесь, но и позже в Германии…
Неужели мне послышалось «поедете на родину», но разве фрау Ларсен была неверно информирована?
Глаза Старого Фрица смотрят из-под сросшихся бровей, как всегда, серьезно.
— Вам следует рассказывать только то, что соответствует истине!
Некоторые товарищи, которые стоят позади меня, от радости щиплют меня за руки, которые я скрестил за спиной. Я принимаю позу, соответствующую торжественному моменту:
— Я благодарю также и от имени своих товарищей за то большое доверие, которое руководство лагеря оказывает нам. Мы будем всегда выступать за правду!
— С этого момента рассматривайте себя не как военнопленных, а как товарищей, которые находятся в Советском Союзе в гостях! — заканчивает свою речь лейтенант Лысенко, и ордена на его груди позвякивают в такт. Царит настроение как на встрече старых друзей.