Переходники и другие тревожные истории

Швайцер Даррелл

Но сначала она умерла.

И роились бабочки, их жадные язычки мелькали над тем, что ещё оставалось от её разлагающейся плоти; и она повернулась ко мне, будто пытаясь снова заговорить, и её лицо стало лишь массой тёмных крыльев, трепещущих на черепе, будто что-то из сновидения, невозможное даже для Нью-Йорка, но что значила ещё одна несуразная деталь среди столь многих?

— Я вернулась, — сказала она.

Но сначала она умерла, внезапно — клац! — на ней бесстрастно сомкнулись челюсти города. Я был дома, составлял список литературы, которую моя собственная мать когда-то называла худшими вещами после Аллена Гинзберга [83] ,

когда телефонный звонок рассказал обо всём: что Сара погибла в метро, часом раньше, от несчастного случая, когда напирающая толпа буйных подростков, прямо с рок-концерта, совершенно случайно, неумышленно и даже неосознанно, столкнула её с платформы как раз в момент прибытия поезда — который разрезал её пополам.

83

Ирвин Аллен Гинзберг — американский прозаик, журналист и поэт второй половины XX века, основатель битничества.

— Я вернулась, — сказала она.

Я отправился в морг, чтобы её увидеть. Всё равно мне бы пришлось это сделать. Меня ждал полицейский и два сотрудника морга, и они задали мне множество жутких вопросов, но вежливо, словно пытались меня поддержать и не совсем понимали, как. Никто ни в чём меня не обвинял.

Только Сара, прежде. У нас случались споры с криками. Мы наполовину всерьёз обсуждали развод.

Я тоже внёс свою долю укоров и вещей, достойных укоризны. Ни один из нас не мог считаться безвинным. Но теперь это закончилось. Всё сомнительное разрешилось достойно и чисто.

— Осталось достаточно для церемонии с открытым гробом, — мягко сказал один из сотрудников.

Как любезно.

Её лицо не пострадало. Почему-то здесь, на столе в морге, у ней не было набухшей алым линии на уровне талии, которую я ожидал увидеть. Возможно, её посередине обернули пластиком, чтобы удержать месиво.

Как невероятно аккуратно.

Меня предложили отвезти домой, но я пошёл пешком и всё это даже не казалось мне реальным, пока я не срезал путь по западной стороне Центрального парка, мимо одной, двух, трёх зияющих пастей голодной подземки; и я пытался думать, не о себе самом, но о ней, о её погибшей карьере, как актрисы, которой она никогда не станет и о декорациях, которые она никогда не спроектирует, и об авангардистской постановке чего-то, под названием «Макбет, мавр из Мантуи», которая показалась бы совсем иной, доберись она когда-нибудь до премьеры. Сценарий выглядел ужасно, претенциозно и тривиально — Сара погибла ни за что, меньше, чем ни за что, за чужие словесные помои, а жизнь продолжалась, город продолжался, спасибо тебе, его огромное ослепительное сердце, не пропустившее ни одного удара.

Я ничего не чувствовал при этом. Я был словно сам по себе, стараясь соответствовать роли скорбящего мужа.

Горе медленно копилось дымкой боли, без слов и, к тому времени, когда я добрался до нашего дома, то тихо плакал.

— Я вернулась, — сказала она.

Я сидел в квартире, теперь моей квартире, не её квартире — со всё ещё разбросанными кусочками её жизни — щёткой в раковине, незаконченными набросками на чертёжной доске, книгами на полках, спрятавшимся под кроватью котом, смутно понимающим, что что-то пошло ужасно неправильно — я сидел на кровати, уставившись на её вещи, только начиная ощущать утрату, будто стрелявший в бою солдат, сперва ощутивший что-то вроде удара, сильного толчка, на секунду-другую сбившего ему дыхание, прежде чем нервная система смогла разобраться с поразительным открытием, что ему вырвало половину потрохов.

Думаю, прошли часы. Через некоторое время стемнело. Телефон не звонил. Для всех, пришло мне в голову, для всех, кто был хоть как-то важен, это оставалось тайной. Я не звонил родственникам. Я ничего не организовывал.

Я всё ещё мог притворяться.

Я не делал никаких глупостей.

Пазузу, чёрный кот, очень мягко царапнул мою ногу, потом зашипел и удрал под кровать. Я глянул вниз. На моих ногах красовались белые шлёпанцы Сары.

Я вспомнил парня из «Мыла» [84] , который мог разговаривать только через марионетку, и когда другие персонажи спрятали её, ему пришлось прибегнуть к половинке грейпфрута, чтобы по-другому выразить непроизносимое отвращение.

84

«Мыло» — американский комедийный телесериал, представлявший собой пародию на мыльные оперы и включавший элементы мелодрамы, в том числе похищения героев инопланетянами, одержимости демонами, убийства и похищения людей.

Я не смеялся, когда надевал шлёпанцы на обе руки, используя их, как марионетки.

Поступить так казалось правильным, даже уважительным.

— Она действительно мертва, — сказал правый тапок. — Ты видел.

— Нет, — ответил левый. — Если мы будем это отрицать, если мы достаточно долго будем рассказывать действительно громадную ложь — то кто знает?

— Ты знаешь, — сказал правый.

— Отрицай это. Миг за мигом. Это — всё, что всегда есть у каждого из нас. Лишь осколок времени, который мы называем сейчас. Нам неизвестно, проживём ли мы ещё минуту, достаточно долго, чтобы договорить слово или даже выдохнуть Поэтому, отрицай это с каждым выдохом, пока ты ещё можешь.

— У тебя осталась уйма всего, что ты хотел высказать. Уйма того, что так и не собрался сделать, — сказал правый тапок.

— Да, не собрался. Так я и поступал, — подтвердил левый.

— Не надо ждать. Если любишь кого-то, если ненавидишь, если хочешь извиниться, что идёшь в туалет, скажи это сразу. Не потом.

— Легко теперь говорить мне это.

— Говорить легко, — сказал правый тапок. — Это жизнь по расписанию вставляла тебе палки в колёса.

Я уронил руки на колени.

— О, Боже, я хочу её вернуть! — вырвалось у меня. — Я хочу, чтобы она вернулась. Это всё.

— Мёртвые люди не возвращаются, — сказал правый тапок.

— Только однажды…

— Пожелай этого, — сказал левый. — Пожелай этого очень сильно. Солги себе. Мечтай об этом. Очень сильно. День за днём, секунду за секундой. Одурачь сам себя. Под конец это станет неважно. Представь, как могло бы быть…

— Такие вещи в реальном мире не проходят, — возразил правый.

— Это — Нью-Йорк, — заметил левый.

Тогда я зарыдал вслух и услышал, как что-то зашевелилось в квартире, за вещами, под вещами; сначала мне показалось, что это кот; на кухне загремели кастрюли.

— Питер. Я вернулась.

Я кинулся туда, споткнулся и повалился ничком, почти что завопив; перепуганный, растерянный, неверящий, убеждённый, что внезапно и полностью свихнулся. Я признал её голос. Я узнал его. Это был её голос.

Конечно же, квартира оказалась пустой. Кастрюля выпала из шкафа.

Это произошло гораздо позже, когда, казалось, я уже часами рыдал, катался по кровати, рвал бумажные листы, сам поражаясь глубине и силе своих чувств, лишь тогда действительно понял, что всё это правда, настоящая, реальная правда, что она ушла, не здесь, не вернётся; лишь тогда моя изнасилованная нервная система разобралась, что значили все эти сигналы…

В конце концов я уснул и представлял, и мечтал, и очень сильно лгал сам себе — и тут оказалась Сара, лежащая на спине рядом со мной, высокая, тонкая и бледная, со светлыми, почти белыми волосами. Она всё ещё была в своей выходной одежде и на высоких каблуках, безупречные руки крепко сжимают сумочку. Она выглядела скорее инвестиционным брокером, чем театральной личностью, безукоризненная, совершенная…