Перекати-моё-поле
Шрифт:
– Тетка Настя, с праздником! – заглядывая в горницу, поздравил Федя.
– И тебя, Феденька, с праздником.
– Вот мой хозяин, – с улыбкой сказала Мамка и поднялась, чтобы накормить обедом. – Мойте руки – и к столу…
И случилось то, чего я больше всего боялся… Мамка налила в две глиняных миски щей – побольше миску для детей, поменьше – для себя и для Насти, разрезала пирог, разложила каждому по большому куску, поторопили Манечку с Гришей – и все обратились лицом к иконе помолиться.
Перед иконой Божией Матери с Младенцем горела лампадка…. Страха не было, но сковала обоюдная совесть, так что уши пылали жаром, а вокруг носа выступил пот. Стыдно
После молитвы все продолжали жить своей прежней жизнью, будто ничего и не произошло. А я был связан, пленен – таким до конца и оставался в гостях у Феди.
А между тем мы быстро управились со щами, с салатом и пирогом; Мамка же с Настей вовсе не ели: налив во все стопки самогона, они негромко разговаривали друг с другом:
– Открыть-то, может, и откроют, да только нас уже не будет, а живым понадобится ли…
– Да и у нас теперь одно суеверие, ухайдокали… Мне бы Валю удачно выдать, а с Гришей уж вековать. Старшой, чаю, не возвернется.
– И Гриша поднимется.
– Квеленький он, вот что…
– Даст Бог – выправится. Причащать бы надо…
– Кого там, сами не причащаемся… Вот и казнит нас Господь.
– Настя, Настя, сами себя и казним. За свои грехи и расхлебываемся.
– За какие грехи, когда форменное иго – рабство и есть!
Мамка приложила палец к губам и кивнула в нашу сторону.
– Ничего, пущай и они знают – и для них уготовано… Судить Семен грозит. А что, и засудят – как за колоски.
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– А я все думаю, а зрит ли Матерь Божия наши мытарства?
– Зрит, зрит… Вон ведь жертвы сколько. – И вздохнула, и кивнула на стопки нетронутые, шесть и одна в сторонке – Федина мама…
Перебирая лады, за окном как будто очнулась гармонь – это уже старший брат Симки развел мехи. Мы так и вздернулись из-за стола.
– И то ладно, хоть не унывают, – Мамка болезненно усмехнулась. – А ведь у нее шестеро.
Симка – щедрый: он разломил подсолнух и дал нам с Федей по большому куску – скамейка под окнами была занята, и все с удовольствием лузгали семена. А из открытых окон выплескивалась гармонь: и бабьи голоса без задора, как будто даже с ленцой тянули то «Хасбулат удалой», то «Меж крутых бережков», то вдруг «Скакал казак через долину». Звякала посуда, гудели голоса, и кто-то то ли плакал, то ли смеялся… Любопытно – что там? И я вскакивал со скамьи и заглядывал в открытое окно, но, кроме Симкиного старшего брата, никого не мог разглядеть: склонив на гармонь ухо, он без устали играл и играл – в Смольках все говорили, что играет Вася что надо…
Сначала я не понял, что изменилось, что произошло: как будто просквозил далекий короткий стон, болезненный и пронзительный, и низкий залежный голос без надрыва и натуги повел: «Э-э-э-эх…»
И как будто в один миг все стихло: гармонь угасла, голоса угасли, а Федя, щуря свой глаз и потряхивая головой, восторженно шепнул:
– Настя поет…
«Э-э-э-х, летят
Не понимая, что хочу и что делаю, я вскочил со скамьи и побежал к Фединому дому: мне надо было увидеть, я не верил, что это поет Настя своим вечно осипшим голосом. И я заглянул в окно: она сидела на прежнем месте, как будто уронив на колени тяжелые, неподъемные руки; голова ее была чуточку запрокинута, глаза закрыты – и последний долгий звук еще исходил из ее неподвижных губ…
Песня эта, этот голос и эти слезы до сих пор оседают в моей душе.
Люди говорили, что в 1945 году престольный праздник в Смольках был особенный – без драк, без стояния на Суре.
А еще говорили, что в этот вечер возле оскверненной церкви было привидение: две женщины в черном со свечками пели Богородичные молитвы.
Колхозники
Смольковская школа размещалась удобно и красиво: пониже сельских домов и повыше пойменных лугов – на взлете. Наверно, это была не специально построенная школа, а богатый дом, приспособленный под школу. В одной половине жила заведующая школой Наталья Николаевна, там же где-то ютилась и молодая учительница, Галина Викторовна. А во второй половине – две проходных классных комнаты с длинными черными столами и с такими же длинными скамейками. В одной комнате первый и третий классы, в смежной – второй и четвертый. При школе были хозяйственные пристройки и ворота, за которые школьники не лезли, и большой земельный участок – вниз до поймы.
Нас собрали 31 августа, чтобы проверить по списку и выдать учебники. И мы, наверно, целый час толкались возле школы. В нашем конце деревни я уже не был чужим, но собрались четвероклассники отовсюду – и как будто вновь стал чужим. Каждый норовил задеть. Пришлось еще разок подраться, но это меня совсем не огорчило, ведь рядом были друзья.
Во втором и четвертом классах в том году учительницей была Наталья Николаевна, старая и, как мне показалось, добрая и не похожая на учительницу, а так, на чью-то бабушку. Но уже до начала занятий я заметил, что между четвероклассниками и учительницей пролегает невидимая отчужденность… Уроки проводила она строго и заданно. В памяти залегло, что Наталья Николаевна заставляла нас красиво писать, учить таблицу умножения до пятнадцати; запомнились хороводные игры и песенки на пришкольной лужайке и то, с каким восторгом она учила нас петь и сама пела песни о коллективизации и о жестокости кулаков: «Прокати нас, Петруша, на тракторе…».
В деревне Наталья Николаевна знала всех по именам – и ее знали все; занималась она и своим хозяйством – был у нее огород на пришкольном участке и сад, где даже стояло несколько ульев. Когда я спросил у Феди:
– А училка-то как, хорошая? – он перекосился и без пояснений ответил:
– А-а-а, колхозница.
Она мне действительно представлялась колхозницей. Полная, огрузшая, в фартуке, то она несла молоко в стеклянной банке, то какие-нибудь овощи в корзине – и не подумаешь, что учительница.