Перекати-моё-поле
Шрифт:
– Господи, неужто такое…
– Витька! – закричал Федя и неуклюже загребая расхлябанной обувью, побежал к дому.
Когда мы выскочили на улицу, никто никуда не бежал, но зато все Галяновы скучились возле своего дома и смотрели в дальний конец деревни.
– Айда к Витьке! – И мы побежали.
Но на усаде Петровых никого не было. Все брошено в беспорядке – и никого.
– Айда к Петровой-старенькой!
Федя был встрепан, как воробей из трубы. Пробегая мимо своего дома, прямо с ноги запустил он свою обутку к завалине. В это время из-за двора вышла Мамка и тоже стала смотреть в глубь деревни из-под руки. И, похоже,
Чем дальше мы бежали, тем чаще бабы стояли у домов… И вдруг, как из-под земли! – вот они, Петровы! И мне почудилось, что древний богатырь Добрыня идет навстречу! Все вокруг были ему по грудь! Широкий, с серыми от проседи усами, он держал на одной руке и на другой младших сыновей и целовал в головы то одного, то другого. Витя шел рядом в пилотке со звездой, а в руках нес большую серую шинель. Справа, рядом с сыном, шла его мать, мама-старенькая, а с другой стороны Аннушка держалась рукой за широкий солдатский ремень на гимнастерке. Следом табуном тянулись солдатки-вдовы, а вокруг скакали ребятишки, заглядывая богатырю в лицо.
Все как будто не могли опомниться и понять, что произошло: всхлипывали, вскрикивали, и только Аннушка каждые несколько шагов, как будто безумея, хваталась за голову, отчаянно вскрикивала: «Ваня мой!» – и валилась Ивану в ноги, обхватывала руками и целовала его пыльные сапоги. И такое повторялось до тех пор, пока другие бабы не догадались взять Аннушку под руки, но и тогда она сотрясалась и вскрикивала:
– Ваня мой!
И от домов с недоумением и возгласами сходились и сходились бабы. И вдруг всех поразил сильный мужской голос:
– Ты ли, Иван! Петров! Восьмой! – на все Смольки до Лисьего оврага выкрикивал мужик с деревянной ногой. Он спешил и неловко вскидывал на сторону тяжелую деревяшку. И опустил Иван детей на землю и хрипло обронил:
– Миша! – И они обнялись, и оба плакали, содрогались плечи, и бабы вокруг плакали навзрыд…
Как воскресший, шел по родной деревне, и с обоих порядков от изб спешили к нему, чтобы удостовериться, прикоснуться – и убедиться: Иван Петров – живой.
И подходили бабы и шли следом: иная с блюдом малосольных огурцов, иная с тарелкой холодца, иная с кулебякой, иная с десятком яиц, а иная с посудиной самогона – вот так Иван, да к Бабьему лету!
– Господи, а может, и наш придет…
– А наш-то и вовсе – без вести пропал…
И никто не слушал друг друга.
– Тятенька, – всхлипывал Федя о своем погибшем отце, и из широко открытых его глаз выкатывались крупные слезы.
За полночь у Петровых в избе играла гармонь; захмелев, бабы пели и плакали. А Иван восседал в переднем углу, как живая икона. И никто не знал и не узнает, из какого ада он воскрес – и какой Ангел довел его до родного порога…
В деревне только и говорили об Иване Петрове. А он, уставший воевать, несколько дней даже из избы не выходил – и своих не выпускал: посадит рядом и любуется ими. Скажет Аннушка:
– Ваня, чай, картошку надо бы убрать.
А он только посмеивается:
– Управимся, мать! Ты поглянь, какие у нас мужики… Погодь, свыкнусь.
И свыкся. В один день поднялся ни свет ни заря, а на другой день и усад граблями разровнял. И приходили посмотреть соседи, как Иван картошку носит: ухватит два куля
А потом запропастился хозяин на два дня. Говорили: правду пошел искать. И нашел: привез в машине готового теса на крышу – за четыре дня сам с Витей и перекрыл. И опять шли полюбоваться новой крышей: ай да Иван – руки-то золотые! Всю войну воевал сапером!
И поползли по Смолькам желанные перетолки: «А Иван-то Петров председателя Семена сменит», «Иван-от свой, и защитить сумеет». – И мы, мальчишки, свято верили, что в Смольки наконец-то пришел защитник, богатырь, уж он-то, если что, тряхнет любого.
Кончилось бабье лето – зарядили дожди, обложные, осенние. Настала пора вывозить с полей и колхозную картошку.
Картошка в поле
Дождь как будто иссяк, хотя нет-нет, да и сыпанет. И Наталья Николаевна, одетая в душегрейку и в серый хрустящий плащ, с корзиной в руке, повела нас, четвероклассников, на колхозное поле выбирать картошку. Полеводческая бригада с утра работала в поле. По двое на борозде они выбирали вывороченную плугом картошку. Делалось это просто: встряхивали куст ботвы с землей, клубни в плетюху; несколько скребков царапкой: есть – собрал, нет – дальше пошли. Наполненные картошкой плетюхи оставляли на меже – на лошади увезут.
Нам отвели борозды рядом с опушкой леса. Каждому предстояло выбрать по три плетюхи. Шли кто с ведром, кто с царапкой, и только Симка с пустыми руками. Наталья Николаевна возбужденно рассказывала, как во время коллективизации вот на этом поле впервые посеяли колхозный овес. И уродились овсы такие, что медведи со всей округи приходили сюда лакомиться.
– А что, Наталья Николаевна, и не судили их за колоски?
– Кого за колоски?
– Да мишек…
И засмеялись: ох, и языкастый Симка, умеет шутки шутить.
– А ты, мишка, что это с пустыми руками? Кто же за тебя работать станет?
– За меня не надо, Наталья Николаевна. Я уже нагорбился на своем усаде!
– Видишь ты какой, у тебя все так от зубов и отскакивает – уроки так отскакивали бы.
– Отскакивает, – согласился Симка, – коли есть, что есть! – И во всю свою полоротость пропел:
Картошку копал —Где моя копалочка?Пять лета хлеба нет,И в колхозе палочка!..Мы посмеивались, а Наталья Николаевна хмурилась.
– Я сейчас, Наталья Николаевна, теплину [26] разведу, и картошку стану пекарить и вас угощать. Я и спички утянул у мамани…
Так и было: мы выбирали картошку, но сколько ни вдохновляла нас Наталья Николаевна, выбирали без желания. Ведь все мы знали, взрослые об этом говорили, что картошки колхозной сколько ни заложи в хранилище – впрок не пойдет. Хранилище протекает и холодное; картошку закладывать след сухую, а тут в любую погоду с поля прямиком в хранилище. Собранный урожай уже с осени начинает гнить. И гонят баб на переборку – вечно возле хранилища гора гнили… Вот и мы поглядывали, как Симка теплину разводит.
26
Теплина – костер.