Перемена климата
Шрифт:
– Сам знаю. Но сейчас все иначе. Когда я увидел его со своей сестрой…
Он поставил на стол пустой стакан. Дело не просто в неведении, подумалось ему; дело в том, что он, как выясняется, много чего не знает о себе самом.
Анна налила мужу еще виски. Он пить не стал, и она осушила стакан сама.
Сидя за кухонным столом, Джулиан изрек:
– Я думал, Кит вернется домой ради похорон.
– Там были в основном люди нашего поколения, – ответила Анна. – И вообще, народу оказалось очень много. По-моему, троих Элдредов было вполне достаточно.
– Достойное представительство, – ввернул Джулиан.
Анна хмыкнула:
– Где ты подцепил это выражение?
– От Кит услышал. Но почему ты считаешь,
Сын Феликса, ставший архитектором, жил в квартире над своим офисом в Холте. Он и вправду увлекся Кит – водил ее по театрам, приглашал в рестораны и даже звал покататься на лодке, которую держал в Блэкни.
– Сдается мне, Кит воспринимает Дэниела как источник развлечений, – сказала Анна. – А похороны – то еще развлечение.
– Значит, мы ее не увидим до?..
– Как минимум до Пасхи. У нее экзамены через несколько недель, если ты забыл.
– Нет, я помню. Знаешь, мама, мне будет приятно, если ты станешь как можно реже упоминать о занятиях и экзаменах.
– Джулиан, нам надо поговорить насчет тебя. Но не сегодня, разумеется. – Анна посмотрела на сына поверх ободка чашки. – Чем ты занимался с утра?
– Начал вкапывать столбы для забора.
– А подружку свою навещал?
Легкая вульгарность этого словечка, в котором вдобавок ощущалось нечто детское, явно покоробила Джулиана. Как если бы его мать пролила чай на стол или полезла в сахарницу пальцами.
– Завтра поеду. Сегодня решил наконец заняться забором, пока дождя нет. Жду не дождусь, когда приедет Кит. Хочу познакомить ее с матерью Сандры. Интересно послушать, что она скажет.
Значит, Сандра проведет с нами еще одно лето, отметила про себя Анна. С Джулианом вечно так: он ничего не говорит прямо, приходится выцеживать факты по одному из его обмолвок.
Через несколько дней после похорон Эмма отправилась в храм в Уолсингеме. Она поехала туда, сама не зная, зачем; вера, если и сохранилась в ней, была вовсе не тем чувством, что она готова была демонстрировать публично. Но когда не можешь справиться с горем, думала она, рискуешь натворить такое, по сравнению с чем посещение храма, принятое в обществе проявление скорби, выглядит сущей безделицей. На похоронах Феликса священник сказал, что даже из пучины отчаяния знакомые, привычные молитвы способны наполнить сердца подобающей христианам радостью. Вот и ладно, мрачно сказала себе Эмма, проверим на практике. И вправду нужно что-то делать. Вокруг Джинни суетились многочисленные советчики: следовало официально утвердить завещание покойного и как-то разобраться с миссис Глив и ее пирогами. А вокруг Эммы не было никого и ничего. Сплошная пустота, безлюдье и полное отсутствие занятий. Ей словно поведали о кончине человека, случившейся в далекой стране. Словно подразумевалось, что она не вправе рассчитывать на сочувствие окружающих, потому что умер человек, незнакомый ее друзьям. Нет ни тела, ни гроба. Лишь ощущение пустоты – и незавершенности дела.
Обогнув Фэйкенхем и двигаясь проселками в направлении храма и побережья, она вдруг поняла, что ее машина – единственная на дороге. Над просторами полей торчали колокольни, будто норовя проткнуть низкое, сулящее скорый снегопад небо; свинцовые тучи клубились над землей и дышали стужей. Норфолк изобиловал церквями – действующими и заброшенными; последние с годами превратились в прибежища для ласточек, а их нефы поросли колючим кустарником. В тех, что еще продолжали действовать, прихожан стало заметно меньше; самаритянские объявления [4] на дверях, наполовину оторванные ветром, свидетельствовали о глубоком упадке религиозности в сельской глубинке.
4
То есть объявления благотворительного общества «Самаритяне», которое объявило своей задачей помощь людям, оказавшимся в
Парковка в Уолсингеме оказалась пустой. На улицах не было видно ни туристов, ни паломников; старинные городские дома – из дерева, кирпича и камня, с островерхими крышами и фламандскими фронтонами – будто сгрудились вместе, как если бы город пытался согреться в разгар зимы. Близ англиканской церкви гипсовые святые таращились на улицу из витрин лавок, а на них самих глядели святые, вышитые на полотенцах и гобеленах. Тут и там сверкала позолота, поблескивали нимбы на картонных плакатах, в витринах красовались открытки и списки молитв, напечатанные большими черными буквами «под старину» на таких же якобы древних свитках. Еще в лавках продавались свечи, которые ничуть не возбранялось использовать для мирских, светских надобностей, компакт-диски с записями григорианских хоралов, глиняные горшочки с медом и упаковки норфолкского лавандового мыла. А также кухонные полотенца с видами Уолсингема, кувшинчики с чатни, жестянки с песочным печеньем, упаковки чая «Эрл Грей» в псевдовикторианском стиле, травяные подушки, мятные леденцы, ароматические смеси и плюшевые игрушки, настенные и надверные таблички, пресс-папье и пахучие уплотнители для ящиков – словом, вся та дребедень, которую, руку на сердце положа, можно найти в продаже в древнем центре паломничества. Не сказать чтобы торговля шла бойко. Помимо Эммы, вдоль лавок прошла одна-единственная женщина с сумкой в руке и с мопсом на поводке. Она кивнула Эмме и зашагала дальше, в тени стены аббатства.
Эмма направилась к церкви. Здание возвели в 1930-х годах. Фасад казался непритязательным, однако внутри все выдавало потайную папистскую сущность храма: мерцали огоньки посвятительных свечей, печально взирали мученицы с заключенных в золоченые рамы полотен. Интересно, спросила себя Эмма, что сказал бы отец, доведись ему очутиться в такой вот обстановке? Впрочем, Мэтью Элдред умер давно, в почтенном возрасте, – в отличие от Феликса. В своем коттедже в Фулшеме Эмма до сих пор, как ей чудилось, слышала скрежет его ключа в дверном замке.
Она двинулась в глубину церкви, подальше от алтаря. В конце концов присела на скамью в последнем ряду. Только теперь она позволила себе заплакать, но слезы не приходили, глаза оставались сухими. Подобно своей невестке Анне она отучила себя от слез. Воспоминания о Феликсе тяжелыми камнями ложились на сердце. Снаружи, за церковными стенами, велись, должно быть, какие-то строительные работы: Эмма слышала монотонный стук молотков и жужжание дрелей. В нашей семье, подумалось ей, принято сдерживаться и хранить секреты; мы уважаем мысли, которые не были озвучены; даже Феликс, о котором все знали, был своего рода секретом. Но наши тайны не желают оставаться под спудом. Они грызут наши души, доводят до изнеможения, рвут и терзают изнутри.
На стене висели деревянные таблички с именами и датами. Благодарности, хвалы, сообщения о намерениях… «Спасибо за спасение в автомобильной катастрофе. 1932 год»; «В честь воссоединения супругов после молитвы в храме. 1934 год»; «Спасибо за успешную сдачу экзаменов. 1935 год». Какими досужими мелочами смеем мы надоедать Господу, думала Эмма. «Благодарю за спокойную смерть, о которой молились в сем святом месте». Кто повесил эту табличку и откуда они узнали, что смерть была именно спокойной? Некоторые таблички пустовали, будто искушая посетителей храма что-нибудь на них начертать. Скажем, так: «Молитвы услышаны».
Под табличками, у стены, стояли ведра с освященной водой. Паломники могли самостоятельно зачерпывать эту воду и переливать ее в свою посуду. На столике, просевшем под грудой молитвенников, пылились следы присутствия людей – верхушка термоса, несколько бумажных стаканчиков того сорта, какой выдают автоматы, и пара-тройка пластиковых кружек, причем последние все лохматились по ободу, словно их кто-то грыз. Выглядит неприлично, подумала Эмма; развели антисанитарию. И поспешила наружу, сжимая перчатки в руке.