Перемены. Адская работенка

Батчер Джим

Не на меня, а на моего деда.

Вдруг стало ясно, почему старик рисковал жизнью, вызвавшись стать моим наставником, когда Совет собирался казнить меня за убийство Джастина Дю Морне. Стало ясно, почему он был так терпелив со мной, так добр и участлив. Вовсе не по природной доброте.

И вдруг стало ясно, почему он даже словом не обмолвился мне о своей ученице, Маргарет Лефей, – которая выбрала эту фамилию себе сама, тогда как в свидетельстве о рождении у нее, должно быть, значилось: «Маргарет Маккой». Черт, если уж на то пошло, он, вероятно, и Совету не говорил, что Маргарет – его дочь. И можно не сомневаться,

у него не будет ни малейшего намерения позволить им узнать про Мэгги, если мне, конечно, удастся вытащить ее из этой заварухи.

В конце концов, мою мать убили враги, которых она успела нажить за свою жизнь, – а Эбинизера, самого опасного человека во всем Белом Совете, не оказалось рядом, чтобы ее спасти. Ни обстоятельства, ни то, чего он достиг, не могли его оправдать в собственных глазах. Как не смог бы себя оправдать я сам, если бы мне не удалось спасти Мэгги. Вот почему он устроил наглядную демонстрацию, что случится с тем, кто попробует расправиться из мести со мной. С его внуком.

И этим же объяснялось то, почему он поменял задачи, поставленные перед Серым Советом, и привел его сюда. Он не мог не попытаться спасти меня – и мою дочь.

И, добавила какая-то циничная часть моего сознания, себя самого. Хотя, честно признался я себе, вряд ли он делал последнее осознанно – с учетом внезапно свалившихся на него обстоятельств.

Стоило ли удивляться, что Арианна так жаждала осуществить это свое кровное проклятие, начиная с Мэгги. Она разом расквиталась бы со мной, так некстати не погибшим на дуэли, и с Эбинизером, который просто прихлопнул Ортегу как букашку – походя, но демонстрируя при этом силу в назидание другим. Должно быть, это стоило ей изрядной потери лица – а мои непрекращавшиеся вылазки против Красных и их союзников только укрепляли ее стремление поставить меня на место. Одним-единственным проклятием она убивала в одном лице члена Совета Старейшин и Черного Посоха. Да и моей попутной смертью она тоже могла бы бахвалиться – в конце концов, как отмечала сама Арианна, до сих пор убить меня никому не удавалось. Как-никак, после смерти Дональда Моргана я вполне обоснованно мог бы претендовать на звание самого печально известного Стража.

Вот какой ловкой комбинацией могла бы гордиться Арианна. А после… что ж, еще одной комбинацией – переворотом.

Но конечно, если бы нож держал Красный Король, он полагал бы, что в выигрыше находится он. Мертвые враги, больше престижа, крепче положение на троне… Безмозглый дурак.

Он снял сумку с моего пояса, достал нож и с улыбкой повернулся к алтарю – к моей дочери.

«Боже праведный, – подумал я. – Думай, Дрезден, думай!»

Надеюсь, Бог когда-нибудь простит меня за идею, которая пришла мне в голову вслед за этим.

Потому что я сам ни за что себя не прощу.

Я знал, как она разгневана. Я знал, как она напугана. Ее ребенка вот-вот готовы были убить в считаных дюймах от нее. Поэтому то, что я сделал с ней, ничем не отличалось от убийства.

Я еще раз транслировал Сьюзен свою мысль:

Сьюзен! Подумай! Кому было известно, кто отец девочки? Кто мог сказать им это?

Губы ее слегка раздвинулись в начинающемся оскале.

Его нож не сможет причинить тебе вреда, промыслил я, хотя прекрасно понимал, что никакая

магия фэйри не устоит против холодного железа.

– Мартин, – очень тихим, низким голосом спросила Сьюзен. – Это ты сказал им про Мэгги?

Он закрыл глаза, но голос его оставался ровным:

– Да.

Сьюзен Родригес обезумела.

Только что она была пленницей, а в следующее мгновение извернулась ужом, слишком быстро, чтобы глаз успел отследить движение. Мачете Мартина оставило на ее горле длинный порез, но она обратила на это не больше внимания, чем на мелкую царапину.

Мартин поднял руку в попытке блокировать удар, которого он ожидал от нее, но движение оказалось бесполезным, потому что Сьюзен не пыталась ударить.

Вместо этого она с почерневшими от ярости глазами раскрыла рот, выставив мгновенно выросшие клыки, и впилась ему в горло.

На долю секунды взгляд Мартина встретился с моим. Не дольше. Но и этого хватило, чтобы взгляд его начал проваливаться мне в душу, а мой – в его. Я увидел его боль, боль смертной жизни, которой он лишился. Я увидел годы его службы, искренней преданности – в образе мраморной статуи Красного Короля, которую он любовно полировал и чистил. И я увидел, как душа его начала меняться. Я увидел, как образ его веры начал тускнеть по мере того, как он все дольше жил с теми, кто боролся с Красным Королем и его империей страха. И еще я увидел, что, входя в этот храм, он знал наверняка, что живым отсюда не выйдет. И что он был рад этому.

У меня не было ни времени, ни возможности помешать тому, что произошло потом, да я и не уверен, что хотел бы это сделать. Мартин говорил, что у него ушли долгие годы, чтобы ввести в заблуждение Братство святого Жиля. Но у него ушло почти два столетия, чтобы ввести в заблуждение Красного Короля. Как бывший жрец Мартин не мог не знать о кровном проклятии и его разрушительном потенциале. Он не мог не понимать, что угроза для жизни Мэгги, а также осознание его предательства гарантированно выведет Сьюзен из-под контроля.

Помнится, едва приехав в Чикаго, он говорил мне, что готов на все, только бы это наносило ущерб Красной Коллегии. Выстрелить мне в спину. Выдать существование Мэгги, практически передать ее в руки кровожадных нелюдей. Предать Братство.

Уничтожить Сьюзен.

И погибнуть самому.

Все, что он делал, сообразил я, он делал с одной-единственной целью: добиться, чтобы в нужный момент я гарантированно оказался рядом. Дать мне шанс изменить все.

Обезумевшая от страха и ярости Сьюзен опрокинула его на каменный пол и буквально растерзала ему горло, со сверхъестественной быстротой отрывая зубами кусок за куском окровавленной плоти.

Мартин умер.

Сьюзен начала обращаться.

И тут наступила моя минута.

Я бросил на борьбу с волей Повелителей Внешней Ночи все, что еще оставалось в моем теле, в моем сердце, в моей голове. Я бросил в топку мой страх и мое одиночество, мою любовь и мою дружбу, мой гнев и мою боль. Я слепил из своих мыслей молот, закалил его в огнях творения и остудил ледяной силой самого темного Стража из всех, каких только знала земля. С упрямым воплем я вскинул обе руки, выставив как можно больше брони между моей головой и их чертовыми масками. На долю мгновения я даже пожалел, что не согласился нацепить тот дурацкий конкистадорский шлем.