Перепелка — птица полевая

Доронин Александр

Наступил май, наполненный сыростью и теплом — сад наполнился светом, деревья зазеленели и зацвели. Однажды они с бабкой вышли копать землю, Ферапонт Нилыч обратился к Дарье Павловне:

— Слышишь? — и поднял руку.

— Трактор пашет, — не долго слушая, ответила жена. — Каждый день гудят, уже надоели. — В глазах старухи плыла не радость, а недовольство. С мужем этот гул они слышали каждый по-своему. Жена всю жизнь провела в Вармазейке, но сибирский характер не изменился. В мать пошел и сын Сергей. У того никогда не выходили с глаз слезы.

В детстве подерется — домой

в крови придет, плакать не плачет. Сергея город притянул, в родное село не вернешь. Живет в каменном доме.

Видимо, характер еще больше отвердел. За год одно письмо прислал, и то после отъезда Числава. Письмо, видать, написал в порыве радости: дали ему однокомнатную квартиру, посадили на автобус. Сейчас людей возит по Ульяновску, стройку оставил. Радость у него большая, да от этого Ферапонту Нилычу не легче — что отрезали с буханки, того на место не прилепишь. Ладно уж, и в городе люди нужны, и там кому-то работать: не только хлебом единым жив человек. Те трактора, которые гудят на их полях, на городских заводах собраны, а не в селе.

С этими думами Ферапонт Нилыч вернулся на веранду и удивился: на его койке вниз животом лежал Числав. Рубашка до пупка разорвана, под глазом синяк.

— Кто так, когда? — начал спрашивать Ферапонт Нилыч.

— А-а, зачем это все рассказывать, — взмахнул тот кудрявой головой. — Сам говорил, берег Суры не только хорошими людьми славится, плохими тоже.

— Сура, сынок, пачкается, когда вся грязь сливается в нее, это еще не говорит о том, что грязь несет сама, — расстроился старый Судосев.

— Ты, отец, прости меня, сегодня в лес не смог пойти…

— Не переживай, все равно оба пая придется самому скосить. Я только посмотреть ездил, не гожусь в помощники, постарел. Сначала иди поешь, с голода и заснуть не сможешь.

— Спящих бы не разбудил.

— Мать уже ходит…

Действительно, в задней избе горел свет. Мать услышала их голоса и зажгла свет.

— Тогда я, отец, утром отправлюсь прямо на поляну, тебя ждать не буду.

— Я к вечеру приеду за тобой на лошади, возможно, и сено привезем, — остался довольным Ферапонт Нилыч. — А этого… Ударившего тебя, сынок, я все равно найду.

— Не ищи, он не наш, не сельский, — Числав не стал откровенничать и зашел в дом.

Ферапонт Нилыч вновь вышел к крыльцу, думая о старшем сыне. По доброте души он прощал все, за что кое-кого нужно было сажать за решетку. Характером в него, в кого еще! Ферапонт Нилыч о лагере редко вспоминал. Ну, сажали… Да разве в те годы мало сидело невинных? Многие до смерти это не забывают, он же не вспоминает. Зачем вспоминать, лагерное время и так оставило на сердце глубокий шрам. Жизнь не гладкая дорога, по ней без спотыкания не пройдешь. Чужие ноги здесь не помогут — на свои, только лишь на свои, приходится надеяться.

— Ни-че-го, себя не даст в обиду, — радовался за сына Судосев и вновь вышел на веранду. А сам места себе не находил, будто не сына, а его самого побили.

* * *

Перед окнами Комзоловых, на небольшом пригорке, растет тополь. По правде сказать, он уже не растет: ветки от зимних стуж и сильных ветров загнулись. Корни местами оголились,

кора потрескалась. Все равно каждой весной, когда скворцы садятся выводить птенцов, он просыпается от долгой зимней спячки, протягивает к солнцу ветки. И те, смотри-ка, выправляются, покрываются зеленью. Не успеет весна растопить оставшийся в оврагах снег, на тополе уже детской улыбкой смеются первые листочки. Сколько таких вёсен встретил, сколько осеней проводил, грешный — не сосчитать!

«Бежит время, бежит, — потирая тополь шершавыми ладонями, думал Павел Иванович. — Давно ли в рваных штанах бегал под столом — сейчас уже сорок семь скоро стукнет».

Серебром покрылись густые волосы, в плохую погоду ноет поясница. Проснется иногда Павел Иванович ночью — до утра не уснет. В это время старается вспомнить самое лучшее в жизни, и тогда перед глазами встает жена, Вера. Невысокого роста, синеглазая, льняные волосы… Она приходит и во сне.

Со смертью Веры у Павла Ивановича ушла и любовь, как вода в сухую землю. Он только сейчас спохватился, кем была для него жена, часто думал: «Как буду без нее век проживать?» Правда, пока парни рядом, с ними скучать некогда, да ведь и они разлетятся по своим гнездам — придет такое время.

Старший, Женя, не сегодня-завтра уйдет учиться в Кочелай на тракториста, останутся вдвоем с Митей. Митя хоть еще пацан, да и он многое уже понимает. Недавно пришел с улицы и выпалил: «Отец, в селе говорят, что ты на тете Нине женишься? Вчера с Колей ходили ее смотреть. Красивая, только злая». — «Как злая? — растерялся Павел Иванович. — Как злая? Кто о ней тебе сказал?» — «Мы с Колей долго ждали ее около конторы лесничества. Ждали, когда выйдет… — начал признаваться паренек. — Вышла за одной старухой… И как, отец, она накинется на нее, хуже собаки». «Откуда услышал ее имя?» — удивился тогда Павел Иванович. — «Как откуда, все село ей говорит: Нинка да Нинка. Она бухгалтером работает…»

Митек, конечно, говорил о Нине Суриной, с кем Павел Иванович лежал в больнице. Около сорока лет этой женщине… Она приехала жить в лесничество недавно, не научилась, видимо, пускать свое счастье по бурной воде и прилипла, прикипела к нему.

После больницы однажды Павел Иванович пешком пошел к оставленному полю около аэропорта, где, по его задумкам, хотели посеять овес. И здесь неожиданно навстречу вышла Нина. Видимо, издалека увидела.

— Смотрю, твоя походка. Подожду-ка, думаю, посмотрю на него, изменился или нет после болезни, — весенней птичкой заворковала она.

Из-под узкого лба смотрели выпученные карие глаза. Губы чуть приоткрылись, словно ожидая поцелуя. Темно-синее платье красиво вырисовывало ее тонкую фигуру. Под цвет платья были и туфли на высоких каблуках, которые подчеркивали выточенные, будто веретено, ноги.

После работы Нина пригласила Павла Ивановича к себе домой. Женщина жила одна, с мужем разошлась в позапрошлом году.

Через неделю вновь встретились в клубе, куда Комзолов ходил смотреть кино. Та посадила его около себя. Где, говорит, иголка, там и нитка. Пришлось женщину проводить до лесничества. Люди увидели (в селе разве что скроешь?) и давай языками чесать…