Переписка Бориса Пастернака
Шрифт:
Баура профессор античной литературы в Оксфорде, изучивший русский язык, как древнегреческий, и переводящий Ахматову, как он читает студентам Сафо. Это именно он. Я не знаю его книги, названной тобою (Greek Lyric Poetry). У него много трудов – «From Virgyl to Milton», «The heritage of symbolism», он составил русскую антологию, много переводил Блока и, действительно, один из тех, которые пристыжают меня своим вниманием.
Я тебя очень люблю, Оля, и очень крепко целую. А Зина тебя целует так, даже страшно.
Фрейденберг – Пастернаку
Ленинград, 24.XI.1946
Дорогой
Может быть, я поступаю дурно, что твои дубликаты даю не Лапшовым или Машуре, а чужим людям, но для которых это величайший подарок, которые знают тебя и тонко ценят? Ведь это подарки духа, а не крови.
Спасибо за сужденье о моих Сравнениях. Но в науке есть только контекст. Надо знать, что там полно изобретенья, что до сих пор ничего не могли сказать о развернутых сравнениях. Просто я не люблю ни полемики, ни указок на оригинальность.
Я задыхаюсь от отсутствия печатанья. Редколлегия печатает только себя («Еще раз к вопросу о…»). Не потому, что меня не печатают, но никого, кроме самих себя. А я пишу книгу за книгой. Как вечный жид, я вечный фармацевт с экстрактами. О, эта трагедия пересказов и сокращений. Но и это – в лучшем случае. Обнимаю вас.
Твоя Оля.
Боря, Саянов уже не имеет отношения к Звезде, а к Друзину [176] у меня нет хода.
Мой адрес на обороте. С канала дом закрыт. [177]
Пастернак – Фрейденберг
Москва, 24 января 1947
Дорогая Оля, как это могло случиться, что я не поздравил тебя с Новым годом, что не пожелал тебе самого стереотипного: – здоровья и денег, двух вещей, из которых можно сложить все остальное! Успокой меня, пожалуйста, что ты жива, и еще чем-нибудь, что может уместиться в открытке.
Отчего я не пишу тебе?
Оттого, что разрываюсь между обычным течением дня и писанием последнего счастья моего и моего безумья – романа в прозе, который тоже ведь не всегда идет как по маслу.
Да и что остается мне еще сказать тебе, до сих пор остается, в каждом письме? Чтобы ты как-нибудь так устроилась с Ленинградской квартирой на лето (поручила ее хранить кому-нибудь), чтобы могла пожить летом у нас, близ нашей жизни и ее каждодневного копошения.
После всего сказанного становится интересно не то, почему я молчу, а скорее обратное. Итак, по какой причине, не имея сообщить ничего нового, сорвался я сейчас писать тебе?
До меня все чаще доходят слухи, что проф. А. А. Смирнов (а может быть еще и многие, кроме него) ведут подкоп под моих Шекспиров. [178] Я вдруг вспомнил, что это – в университете и настолько по соседству с тобой, что, может быть, тебе это обидно
Я сделал, в особенности в последнее время (или мне померещилось, что я сделал, все равно, безразлично), тот большой ход, когда в жизни, игре или драме остаются позади и перестают ранить, радовать и существовать оттенки и акценты, переходы, полутона и сопутствующие представления, надо разом выиграть или (и тоже целиком) провалиться, – либо пан, либо пропал.
И что мне Смирнов, когда самый злейший и опаснейший враг себе и Смирнову – я сам, мой возраст и ограниченность моих сил, которые, может быть, не вытянут того, что от них требуется, и меня утопят?
Так что ты не печалься за меня, если тебе пришла в голову такая фантазия. Ты не можешь себе представить, как мало я заслуживаю сочувствия, до чего я противен и самоуверен!
Меня серьезно это обеспокоило в отношении к Зине, когда (как в осеннюю проработку) я начинаю косвенно чувствовать, что я задет и запачкан тем, что ей приходится болеть и оскорбляться за меня, а я это сношу и не смываю двойным ответным оскорблением.
В последние дни декабря за одну неделю я потерял двух своих ровесниц и приятельниц, умерла Оля Серова (старшая дочь художника) и Ирина Сергеевна, жена Асмуса.
Целую тебя.
Твой Б.
Фрейденберг – Пастернаку
Ленинград, 31.I.1947
Мой дорогой Боря!
Это удивительно. Ты ли меня чувствуешь, я ли тебя, но наши письма (хотя и редкие) всегда скрещиваются. А я как раз все думаю о тебе и ищу минуты, чтобы написать… почти без повода. – Новый год – чепуха, у меня нет никаких «новых» годов. Я не заметила отсутствия твоих поздравлений, да они и ни к чему.
Хочу сказать тебе вот о чем. В январе я, по своей традиции, единственно живой для меня, выступала на ежегодной научной сессии Ун-та. Ее трижды откладывали, с ноября на декабрь, с декабря 46 г. на январь 47-го. Посылаю тебе тезисы. В самом докладе я показывала неповторимые особенности древнегреческой метафоры, и чтоб показать это как следует, взяла полюс, пример твоего художника из «ранних поездов», там, помнишь, «на столе стакан не допит» – все это место такое замечательное. Зал слушал с напряженным вниманием (о нашем родстве знали только друзья). На тебе (так сказать) мне удалось понять античную поэтическую метафору. Об этой разнице как-нибудь поговорим. Мне очень хочется сделать статью «К теории метафоры», т. к. я имею тут ряд новых мыслей, и при том чисто своих, т. е. на основании многих и многолетних работ. Я пишу книгу о происхождении греческой лирики, и сейчас много нового написала о Сафо, досель незамеченного. Что дала бы такая публикация. Но абсолютно никаких перспектив. Заметки, и той не напечатать. Возможности, которые есть, существуют, лишь для лиц, сидящих у пирога.