Переписка Бориса Пастернака
Шрифт:
Тут мне и хочется Вас спросить: зачем все это о Цв<етаевой> и З<убаки>не знать мне, за что Вы на меня именно взвалили это бремя? Ведь все это было и остается Вашим делом. Ведь вниманья Вашего к Зубакину и через него к Цветаевой я не мог счесть досадною странностью: зная Вас, я не мог этого себе позволить. Объясненья этой неожиданности я охотнее искал в чем угодно другом: в моей, может быть, недооценке Зубакина, в Вашей доброте, в готовности пригреть человека и поставить его на ноги.
Видимое расхожденье наших взглядов, в особенности на З<убакина>, я, как
Ну что мне теперь делать?
Вправе ли я оставлять в полном неведеньи Ан<астасию> Ив<анов>ну, за которую мне больно, потому что для меня это ничуть не писательница, не неоформленная претензия, ничего такого, а просто человек и друг, и, в настоящих границах, – достойный?
Вправе ли я, при моем отношении к Вам, оставлять Зубакина при его иллюзиях, или в уваженье к Вам, надо будет открыть глаза и ему, когда меня с ним столкнет первый случай. Как мне себя вести? Связываете ли Вы меня этим письмом, или даете мне свободу. Я в полной неизвестности, и как видите, первым делом считаюсь с Вами. Но тяжкой миссии этой я не заслужил, и не знаю, зачем Вы меня в это положенье поставили.
Однако есть дело, в которое я теперь не могу не вмешаться, не дожидаясь Вашего решенья. Позвольте мне говорить со всей откровенностью. Я знаю, что это – в какой-то мере – тайна, которую я вправе знать, но которой не должен касаться. Но как мне выйти из этого круга с соблюденьем всех градусов и ничьих запретов не нарушая!
Итак, я прорываю его. Я говорю о новом примере Вашей отзывчивости, о деньгах для М. Цв<етаевой>. Дорогой, дорогой Алексей Максимович, знайте, никакая фамильярность или задняя мысль относительно Вас с моей стороны немыслима! Ничего, кроме желанья простоты и блага, моя просьба не содержит. Вы меня осчастливите, если ее поймете и ей последуете. Вот она. Я умоляю Вас, откажитесь вовсе от денежной помощи ей, неизбежной тягостности в результате этого ни Вам, ни М. Цв<етаевой> не избежать! В этом сейчас нет острой надобности. Мне удалось уже кое-что сделать, [354] м<ожет> б<ыть> удастся и еще когда-нибудь.
Я страшно устал за этим письмом и верно не меньше того утомил Вас. Простите.
Заключу вынужденно лаконично. Я люблю Белого и М. Цветаеву и не могу их уступить Вам, как никому никогда не уступлю и Вас.
Письмо это попробую послать возд<ушной> почтой. Если удастся,
Глубоко преданный Вам
Б. Пастернак.
Горький – Пастернаку
<Сорренто, 7.Х1.1927>
Борис Леонидович —
истерический тон Вашего последнего письма для меня загадочен, оправданий ему я не вижу и предлагаю Вам прекратить переписку со мною, опасаясь, что она может только усилить недоразумения.
Странное впечатление вызывает Ваш вопрос: «Зачем все это о Цвет<аевой> и Зуб<акине> знать мне, за что Вы на меня именно взвалили это бремя?»
Какое «бремя»? Ведь Вы сами назвали Зуб<акина> человеком «из алхимической кухни Достоевского», сами же сообщили мне, что он, интереса ради, выдумывает о себе «сплетни», – я с этим согласился, Зуб<акин> оставил у меня по себе удручающее впечатление. А<настасия> И<вановна> умнее его, но она тоже «из Достоевского» – на мой взгляд.
А о ее сестре Вы не должны были писать того, что написали.
Грустно, что все так вышло, но писать Вам я больше не стану.
А. Пешков.
Пастернак – Горькому
<Москва> 15.XI.27
Дорогой Алексей Максимович!
Просьбу о М. Ц<ветаевой> мне внушило одинаково сильное чувство к Вам и к ней. Высказывая ее, я настолько был убежден, что истинные ее мотивы дойдут до Вас во всем чистосердечья, что видимая нескромность дела меня не испугала.
Вчера я получил Ваше письмо с предложеньем не писать Вам больше. С нынешней Вашей суровостью, впервые обращенной непосредственно ко мне, мне легче, чем с той косвенною, которая меня так взволновала. Тогда мне пришлось переживать за других. При этом я не мог не дать лишку. Что-то подсказывало мне, что в замкнутости переписки, т. е. наедине с Вами, долг мой – вступиться за них, а не подхватывать Ваше негодованье. В последнем случае я бы их предал, хотя бы потому только, что Вы бесконечно сильны, а они слабы. Неужели на моем месте Вы поступили бы иначе?
Или, вот еще что, – с этого ведь все началось. Ради Бога, Алексей Максимович, станьте на мое место; NN превратно передает мне Ваше мненье о вещи, меня кровно касающейся (о «905-м»). Из радости получается огорченье. Потом все разъясняется, радость двойная, и ей нет границ. И вот в самый ее разгар получаются Ваши раздраженные строки об оплошности этой NN. Ну что бы Вы стали делать в моем положеньи? Разделили бы это раздраженье против NN, или, как лицо замешанное, как невольный и несчастный повод, всеми силами этому раздраженью воспротивились?
В заключенье, за все это поплатился я. Хочется верить, что запрещенье Ваше временно и Вы когда-нибудь его с меня снимете. А пока, подчиняюсь ему. Вы хорошо знаете, как это меня огорчает. Однако либо этого не было и у Вас в мыслях, либо довольно и того, что я этому не подавал оснований, но обиды в мое огорченье никакой не замешалось. Я только получил письмо с дурною вестью от Вас и в меру ее и опечален.
Неизменно преданный Вам
Б. Пастернак.