Переписка Виктора Сосноры с Лилей Брик
Шрифт:
А в общем, пока не обменяюсь, в Москву не попасть. Жалко. Не потому, что какие-то дела, а потому, что хотелось бы повидаться с Вами, поговорить. Здесь — вообще — не с кем. Из окна моего слева — сумасшедший дом, справа — кирпичная стена высотой метров 10, а на ней колючая проволока, а что за ней — кто ведает. Не «фантазирую» — Кулаков видел.
Рядом гавань, из нее корабли выходят: «счастливого плаванья!». А за стенкой моей комнаты — уголовник Юра, только что вышедший из тюрьмы, водит герлс с Московского вокзала (самая дешевая, штампованная марка герлс).
Но ничего. Читаю о Пришвине, об Ал<ексее> Ник<олаевиче> Толстом и о Багрицком — сразу трио воспоминаний. Глупость — все. Но и животная жвачка Пришвина сейчас — «сложная философия». «Стоял дуб,
Получил приглашение из Парижа и из Вандербилда (США, юг). Хо-хо!
С Вас<илием> Вас<ильевичем> — никакого разговора не было — он был занят гостями, я только взял письмо в номере и ушел. Еще раз спасибо за заботы. Но думаю, что в этом отношении (денег) у меня в самое ближайшее время скромно, но уладится.
228
Пародийное воспроизведение тематики и стилистики прозы Михаила Михайловича Пришвина (1873–1954).
Анна очень растрогана была Вашим письмом и особенно Вашими приветствиями ей. Она вас боготворила и до встречи со мной. Кланяется — Вам.
Обнимаем Вас, Василия Абгаровича!
Будьте здоровы!
Ваш — В. Соснора
77
13.5. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Вот — все никак не выбраться в Москву.
Анна заболела воспаленьем легких еще в марте, потом отравилась какой- то дрянью и сейчас на месяц в Бехтеревке (так положено после этих игр). В общем, у нее все нормально, никаких последствий, и — да простит мне Бог кощунства — все сие от безделья.
Пять месяцев просидеть в одной комнате, почти никуда не выходя, лицом к лицу, для нее, может быть, — обыкновенное бытие, для меня — каторга, почище каторги государственной. О работе говорить было нечего — все инстинкты звериные проявляются во всей своей прелести. Последнее время уже не говорили — рычали.
После 28 апреля — дня рожденья! — заболел я (следовало ожидать!). Так что с двадцать девятого сижу на дивной диете, пожираю невиграмон, но — пишу много. Когда один, комната моя очень недурна — светлая, солнце, тихо. Попробовал стихи писать, написал несколько, поэму начал, но стихи — перепев прошлого года, поэма — самоподражанье «Мой милый!». [229] Бросил. Пишу цикл рассказов. Они давно крутятся в моей дурной голове. По плану — семь. Не знаю, что вытанцуется, но, кажется, получается. С переводами пока — худо. Беден Ленинград наш.
229
Большое стихотворение в шести частях «Мой милый!» входит в книгу Сосноры «Тридцать семь». См. письмо 68.
В Москву теперь планирую приехать числа 20. Но… наши литфондовские сердобольцы-врачеватели устроили мне полную проверку. А в поликлинике нашей ничего нет. Вот и мотаюсь плюс ко всему с направлениями по всем поликлиникам — электрокардиограммы, и анализы всевозможные, и рентгены, и… Так что это дело нужно привести к успешному финалу и… или залечь в больницу, или бодрым и юным смотаться куда-нибудь к дьяволу подальше. А куда? — этим летом не знаю. Гадаю. При моей обломовщине — что нагадаю? Кто потащит за шиворот?
Прислали из «Юности» письмо, что во втором квартале дают мою подборку. [230] Второй квартал — это апрель, май, июнь. Что-то не вижу подборки я. Идет ли — не знаю.
Михаил Алексеевич [231] ничего не сообщает. Да, наверное, особенно и нечего. Вот как живу. Выступления все еще не разрешают.
А
Ваш — В. Соснора
230
Ни во втором квартале, ни в 1973 или 1974 гг. никаких стихов Сосноры «Юность» так и не напечатала.
231
М. А. Кулаков.
78
20. 6. 74
Дорогая Лиля Юрьевна!
Не пишу — нечего.
Обыкновенная ленинградская лень (петербургская?) на наших улицах. У пивных ларьков пьют пиво. Вот уж никогда Петербург не был пивным. Перепады жары и хлада. Это я не для красот эпистоляра — устал, работал полтора месяца с бешенством ледяной башни (водонапорной). Написал (переписал) повесть и восемь рассказов. Кусочки читал Кулакову, да тот уснул. Сказал — от усталости, но и от этой прозы уснуть не так сложно. Перечитал сейчас — о боже, конспекты пятиклассника. Через пару месяцев сяду и буду эту прозу выводить на чистую воду, потому что замысел сам по себе — хорош. Все рассказы о людях, из ряда вон выходящих (что ж, не пора ли вообще выходить вон из ряда?).
Марина бомбардирует письмами, Анна все еще в больнице, написал письмо Робелям [232] — пришло обратно, стихи в «Авроре» перекладывают с номера на номер, — жизнь идет! Идиллия. Куда ехать летом — не знаем.
Кажется, ошалел окончательно: пишу венок сонетов, свой, собой выдуманный. [233] Хочется написать такую книгу стихов небольшую, чеканную, старинную, серебряную (на толстых серебряных плитах). Озверел от реализма.
Ничего из нового не посылаю, потому что все — в работе.
232
См. примеч. 120.
233
Своеобразный «венок сонетов» (у Сосноры в нем каждая первая строчка следующего сонета не повторяет последнюю предыдущего, как положено, а дается в слегка измененном виде) вошел в книгу «Дева-рыба» (1974).
Откуда силы берутся — изумлен сам.
Что такое? Кому ни пишу — эта иностранная братия не отвечает, переехали они, что ли? Здесь, в прелестном Петербурге, общаться не с кем, ну да все это в порядке вещей, как говорится. Кто не уезжает ТУДА, тот пьет. Я не уезжаю и не пью. Но сколько же можно — ПИСАТЬ? Плюс ко всему написал не очень большой трактат «Писать или не писать» [234] , где «смотрю добрей и безнадежней» [235] на все так называемое искусство.
234
Трактат не сохранился.
235
Из стихотворения Александра Блока «Перед судом» («Что же ты потупилась в смущеньи?..», 1915): «Я смотрю добрей и безнадежней / На простой и скучный путь земной».
Как Вам дышится в Переделкино? Есть ли какие-нибудь вести от Детиздата? Если Вам писать трудно, передайте, пожалуйста, Кулакову — собираются ли они заключить со мной договор? Ведь там ничего трагического нет, нет и драмы — стишки про зверушек. Лето летит, а я все никуда не выползаю. Ничего.
Груз грусти моей тащу сам на затылке, как индус — кувшин ртути. А так — не так-то уж и плохо, — живу, жую, каждое утро путешествую по петербургским каналам. БУДЬТЕ ЗДОРОВЫ!
Обнимаю Вас и Василия Абгаровича!