Переплёт

РавиШанкаР

Ребёночек всё плачет, всё громче, всё пронзительнее. Вот у меня сердце и не выдержало. Выломала себе слегу**, да и пошла прямо на детский плач. И, что характерно, шла я словно по ровной тропинке – ни споткнулась ни разу, ни воды в сапоги не начерпала. Словно кто-то меня вёл.

Шла я по гати где-то с полчаса, а потом увидела над одной из кочек слабенькое такое свечение, ровно болотный огонёк, только не белый и не зелёный, а красно-фиолетовый. Подошла я совсем близко и вижу, что лежит на кочке что-то наподобие большой люльки, только железной, в люльке этой лежит ребёночек. Маленький совсем, закутан в белые пелёнки. А рядом с ним что-то светится, как фонарик.

Ребёночек плачет, заливается. Я бегом к нему подбежала, подняла,

закутала в свою кофту. Дитё, вроде, успокоилось. А я гляжу, кроме ребёночка в люльке лежит красивая такая цепочка из блестящего металла. А на конце – голубой камушек. Чистый-чистый, как родниковая вода. В жизни такой красоты не видела. Больше в люльке ничего не было, а когда я взяла цепочку с камушком и положила к себе в карман, то люлька стала таять, как ледяная, пока совсем не исчезла. Ребёночек опять заплакал, ну, да я хлеба нажевала – оставалось у меня ещё чуть-чуть, сделала сосочку из тряпки, и дитё успокоилось и даже заснуло. И тут я поняла, что никому не отдам этого ребёночка. Кто бы мне его не послал, кто бы это ни был – а что моё, то моё. Будет мне теперь сынок… или доченька. Не посмотрела я сразу, а потом спящее дите боялась потревожить.

Тем временем стало рассветать, выбралась я с гати, а потом словно кто-то подтолкнул меня, вспомнила, где дорога. Так я и пошла, и к людям выбралась.

А когда до дома дошла – мама только руками всплеснула. Пошутила даже: «Други-то люди из лесу с ягодами-грибами приходят, а ты с дитём». Но волновалась она за меня, и когда я сказала, что хочу оставить девочку себе, то поддержала. Так мы Ирочку и удочерили. Пришлось мамины серьги с красными камушками за это отдать, грозились Ирочку в детдом забрать, да только мы с мамой её отстояли. Милиция тоже приезжала, даже дело уголовное завели по факту оставления ребёнка в опасности. Я их даже к болоту водила, да только там и следов никаких не осталось, а про пазори, про железную люльку, да про цепочку с камушком я только маме рассказала. Она мне посоветовала про это крепко молчать, чтобы сумасшедшей не объявили, а цепочку с камушком спрятать. Я так и сделала.

Так что всей правды милицейские не узнали и не нашли никого, понятное дело. Я-то сразу поняла, что не под этим небом доченька моя родилась, да только приказала себе молчать… и молчала. Всю жизнь молчала.

А потом… Потом годы прошли. Ирочка подрастала, такая умница, такая послушная, училась хорошо. Мама моя умерла, когда ей семь лет исполнилось, остались мы вдвоём, так и жили себе, пока Ирочке восемнадцать лет не исполнилось. Не раз я порывалась за эти годы рассказать Ирочке всё, но она меня родной матерью считала, подкосило бы это её.

Ирочка школу закончила, поступила в техникум в соседнем городе, училась хорошо, на выходные домой приезжала. Отучилась так год, а на каникулах устроилась на работу – почту носить по деревням, с деньгами-то у нас всегда плоховато было. Велосипед у неё был, хоть и старенький, так она и ездила весь день туда, да сюда. Едет и поёт, чисто птичка. Я на неё нарадоваться не могла, да только однажды задержалась она – приехала не вечером, а ночью. Да не одна. Был с ней парень в странной одежде, бледный, аж синий, и раненый. Уж как она его на стареньком велике довезла – не знаю.

Я-то сразу о плохом подумала – у нас неподалёку колония исправительная, ты знаешь ведь, вот я и подумала, что беглого Ирочка подобрала по доброте своей. Хотела в милицию звонить, да только Ирочка не дала, сказала, что парень этот – хороший, что никакой он не преступник, а невинно пострадавший, что полюбила она его и что он нам ничего плохого не сделает. И имя назвала. Помню, что какое-то иностранное, язык сломаешь, как выговоришь, Ирочка его потом Сашей называла…

Стали мы парня скрывать, лечить стали, он на поправку и пошёл. И всё они с Ирочкой разговаривали промеж собой и смотрели друг на друга… На меня никто так век не смотрел, не хватило у меня сил

всё это пресечь. Вот и случилось то, что случилось. Парень исчез через два месяца, а ещё через месяц Ирочка призналась мне, что беременна. А когда я стала этого Сашу ругать, Ирочка ответила, что он хороший и что потом непременно вернётся за ней… и за ребёночком. Да, ребёночка она сразу оставить хотела, а я ей не препятствовала. Помнила, как родной отец меня покалечил, да и грех это – душу невинную убивать. И, знаешь, Димочка, чувство у меня было такое… странное… словно Саша этот как-то не так по-настоящему выглядит… и Ирочка об этом знает. И ещё. Руки у него были золотые, да и мозги тоже, он всё старьё у нас перечинил, и всё, что он делал, до сих пор пашет без всякого ремонта. Помнишь, ты ещё удивлялся, что стиралка наша старенькая как часы работает. Так вот, её твой отец чинил. И ещё. В ту ночь, когда Саша исчез, тоже над лесом пазори играли. Только цвет у них был другой – жёлтый да зелёный… Странно это было – летом, и пазори.

Родился ты, Димочка. Ирочке пришлось техникум бросить, пошла она работать на фабрику игрушек, да так там и трудилась до последнего времени. Знаешь сам, трудно нам было, но я вас с Ирочкой всегда старалась поддержать. А Ирочка всё ждала своего Сашу… Не говорила мне ничего, но я-то чувствовала – ждёт. А время шло, ты подрастал…

А когда приключилась вся эта история с отцом Тимофеем, народ словно с ума сошёл. В полиции на него дело завели… Да только недолго поискали – куча народу твердила, что ты пропал, ровно в воздухе растаял, как какой-нибудь, прости Господи, Гарри Поттер. И то, что к этому твоему исчезновению имеет отношение отец Тимофей, просто недоказуемо – от молитв да святой воды люди не пропадают. Ну, полиция поискала-поискала… А потом, видно, всё на нет сошло. Мы с Ирочкой в первые месяцы в отдел ходили как на работу, да только опера всё руками разводили. Матерьялисты они, сам знаешь.

А церковники наши совсем с ума сбрендили – объявили тебя святым отроком, что вознёсся на небо за людские грехи. Чуть ли не икону с тебя писать собрались. Отец Тимофей к нам несколько раз приходил – сначала один, потом со своими… богомольцами. Ересь сплошная и мракобесие. Так я им и сказала, так они на меня чуть скопом не набросились. Хорошо, поблизости Максим Дрозд случился с ребятами. Славно они богомольцев проводили, да напоследок пообещали оторвать всё, что отрывается, если к нам ещё раз сунутся. Так что поспокойнее стало, только плохо нам было без тебя, Димочка.

Хоть ты и подал нам весточку, а всё равно тревожно на душе было, неспокойно, вот и ходили две дуры – старая, да молодая… А потом Ирочка чахнуть начала. Не могла я видеть, как она мучается, тут и вспомнила про цепочку с камушком. Рассказала я ей всё, камушек показала.

Ирочка увидела его, улыбнулась даже. И цепочку на шею надела. Камушек так и заиграл, заискрился. А Ирочка вдруг побелела вся, упала на пол и сознание потеряла.

Я в таком ужасе была, что стою и, что делать, не знаю, потом телефон схватила, в «Скорую» звонить, а в голове у меня вдруг голос Ирочки зазвучал: «Не надо «Скорой», со мной всё в порядке. И нет, ты не сошла с ума, мамочка, ты в самом деле меня слышишь. Всё в порядке, я очнусь, только подожди. Успокойся и жди. И не пугайся, если я изменюсь».

Я где стояла, там и села. А потом думаю – что ж я, дура старая, наделала? Может, если бы я раньше Ирочке цепочку с камушком отдала, всё бы по-другому было?

А Ирочка всё лежит, глаза закрыты, ровно мёртвая. Страшно мне стало, я зеркальце к губам ей поднесла – нет, смотрю, дышит. Думаю, раз велела дочка ждать – надо ждать. Поднялась на ноги, присела на кровать, и сама не понимаю, как заснула.

А проснулась от того, что Ирочка меня разбудила. Только вот я её признала не сразу. Она так изменилась… моложе стала, красивее, выше… И глаза. Глаза у неё стали другого цвета. Яркие-яркие, словно сирень персидская.