Перепутья
Шрифт:
Уже с самого утра начали собираться вокруг замка толпы любознательных горожан и селян. В замок и в самый костел пускали только избранных. Лайма Книстаутайте и ее мать приехали в костел в прекрасной коляске, вместе с княгиней Анной и княжной Софией. Их сопровождали верхом на конях князь Витаутас, множество литовских, жемайтийских и белорусских бояр. Витаутас ехал рядом с коляской княжны с левой стороны, а все остальные следовали сзади. И снова в толпе горожан и селян раздался шепот: "Wytowt… Wytowt… Herzog Wytowt", и люди обнажили головы. Всех интересовали княгиня Анна, княжна София и прекрасная сарацинка Книстаутайте. От ворот костельного двора до двери костела и дальше в самом костеле
Молитвенник княгини Анны в дорогом переплете держала в руках боярыня Книстаутене, четки — уважаемая фрау замка; длинный шлейф княгини несли два пажа, два немецких мальчика в черной одежде. На Книстаутайте было белое платье, а поверх него — шубка из дорогих мехов. Когда при входе в костел сестры монашенки сняли с нее соболей, она, в белом платье, перепоясанном широкой голубой лентой, в белых башмачках, в белом головном уборе, была похожа на мадонну, которая стояла на большом алтаре. Многие знатные рыцари и братья не могли оторвать от нее глаз и сокрушались, что она родилась сарацинкой.
Крестили жемайтийцев торжественно. Крестились все, даже и те, которые уже приняли крещение от белорусов, поляков или от тех же самых крестоносцев. Крестил жемайтийцев сам епископ мариенбургский. Крестной матерью Книстаутайте была княгиня Анна, крестным отцом — сам маршалок ордена. При крещении ее назвали Маргаритой. Ее брат Манивидас был наречен Мартинасом, а мать Барборой. Боярыня, с малых лет поклонявшаяся только силам природы, раньше яростно сопротивлялась крещению своего мужа, но когда после одного похода, завершившегося миром, боярин вернулся из Пруссии христианином и принес с собой оловянное распятие, она несколько дней поплакала, погоревала, а потом сложила жертву своим богам и успокоилась. Убедившись, что крещение не изменяет душу и плоть человека и что боги не наказывают выкрестов, она не стала сильно убиваться, когда ее муж крестился еще и у поляков, а старший сын вернулся из Пруссии уже не Нарвидасом, а Кристийонасом, в платье витинга. Тем более не возражала она ни против своего крещения, ни против крещения своей дочери здесь, в Мариенбурге, где с ними, язычницами, обращались совсем не так, как Ганс Звибак в Ужубаляйском замке.
После обряда крещения во дворце нижнего замка был устроен пир, на котором подавали дорогие кушанья и напитки. На этом торжественном пиру присутствовали вся знать, все рыцари, записавшиеся на турниры, и все вновь обращенные жемайтийцы. Много было выпито вина, пива, много было съедено разной дичи; Витаутасу желали после следующего похода на Литву занять трон великих князей литовских в Вильнюсе, а маршалку ордена и всем братьям — и дальше быть прилежными апостолами Иисуса Христа и продолжать нести на Восток крест, культуру Запада и распространять священную веру римских католиков.
Поднимали кубки и за княгиню Анну, княжну Софию, боярыню Барбору Книстаутене и за ее прекрасную дочь Маргариту. Пир продолжался долго.
Орден торжествовал: что потерял он под Вильнюсом, то приобрел в Мариенбурге, угождая желудкам чужеземных вельмож и рыцарей.
Рыцарь Греже смотрел на прекрасную Книстаутайте, косился на своих соперников и в душе жалел, что не выкрал ее по пути и не сбежал к какому-нибудь европейскому государю, чтобы там крестить Маргариту и жениться на ней. Теперь ему казалось, что кто-нибудь похитит ее у него из-под носа, женится на ней и увезет с собой. Нервничал рыцарь Греже, сокрушался, и у него оставалась
Когда рыцарь Греже глазами встречался с Книстаутайте, он словно говорил: «Красавица, за один твой взгляд, за одну твою улыбку я жизни своей не пожалею!»
После торжественного пира все в прекрасном настроении поехали в поля за Мариенбургом, где было приготовлено место для рыцарского турнира. Маршалок ордена, князь Витаутас с княгиней и остальные вельможи обоего пола заняли свои места на специально построенной галерее, откуда было прекрасно видно все поле. Здесь же лежали подарки для тех рыцарей, которые отличатся на сегодняшнем турнире. Среди подарков были дорогие меха, шубы, изящные ткани, доспехи, копья, мечи, латунные бляхи…
Еще не начались турниры, когда один французский рыцарь вышел на середину арены, поклонился галерее, где среди вельмож сидела и только что крещенная Маргарита Книстаутайте, и, объявив ее своей дамой сердца, поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели.
— А кто с этим не согласен, — обратился он к рыцарям, — того вызываю на поединок!
Никто не стал возражать ему; но тут из толпы воинов вышел рыцарь Греже и запротестовал, объявив, что он уже давно провозгласил дочь боярина Книстаутаса своей дамой сердца и поклялся мечом защищать ее красоту и добродетели, а поэтому никому не может уступить это право без кровопролития.
Его слова кивком головы подтвердил и князь Витаутас.
— Простите меня, светлейший государь, — поклонился Витаутасу французский рыцарь и, приложив к груди свою руку в металлической перчатке, сказал: — Дочь знатного боярина Книстаутаса только сегодня, на глазах у всех нас, стала христианкой, а поэтому ни вчера, ни раньше до святого крещения никто из христиан не мог провозгласить ее своей дамой сердца и не имел права поклясться мечом защищать ее красоту и добродетели; если рыцарь Греже сделал это, то он нарушил уставы ордена, рыцарские традиции и замарал свое имя!
— Как же так? Разве она не дочь боярина христианина? — вспыхнул рыцарь Греже и, стукнув кончиками пальцев по рукояти своего меча, впился взглядом в своего противника.
— Да, может быть, она дочь христианского боярина, но родилась и росла в язычестве и только сегодня после святого крещения приобрела благодать, получила душу и стала такой же, как и все христиане, — совершенно спокойно ответил французский рыцарь и тоже зло уставился на своего соперника.
Такая выходка французского рыцаря очень не понравилась жемайтийским боярам. Они заволновались и начали переговариваться между собой. Правда, вскоре бояре, не знающие устава ордена и стесненные всяческими рыцарскими условностями, замолчали, но в душе каждого горела месть и ненависть к этим людям, презирающим их, и к этому кресту, который единственный дает право называться человеком. И если бы сейчас крестоносцы стали задирать их, то они забыли бы, что являются гостями, и дружно вступили бы в бой со своими хулителями. Это заметил даже сам Витаутас, но прикинулся, что ничего не видит и не слышит.
Не меньше был возмущен словами французского рыцаря и Греже. Взволнованный, он бросил ему под ноги перчатку. Рыцарь поднял ее.
Среди вельмож и рыцарей на галерее произошло волнение. Маршалок ордена начал что-то оживленно говорить князю Витаутасу, а князь постукивал ладонью по рукояти своего меча и улыбался боярину Рамбаудасу. Что-то горячо доказывая друг дружке, переговаривались рыцари. Загудела и толпа зевак и зрителей. Боярыня Книстаутене что-то сказала своей дочери на ухо.
Наконец маршалок ордена встал, взмахнул рукой и, когда все замолчали, объявил, что он разрешает обоим рыцарям биться только до крови!