Пересечение
Шрифт:
— Оставь меня в покое, — раздельно произнес Павел, не отрывая глаз от ненавистных сережек. — Понимаешь? В покое. Совсем, понимаешь?
Он посмотрел в ее несчастные, застывшие сразу глаза, встал и пошел в прохладное здание.
В вестибюле, в старинном, в черной резной оправе трюмо отразился маленький злой человек с расстегнутой верхней пуговицей белой сорочки и сбившимся набок галстуком. Хорош!
Павел усмехнулся, застегнул пуговицу, поправил галстук, пригладил двумя руками волосы и пошел наверх.
«Сын поймет, с Галей они будут друзьями…»— нет, каков дурак, а? Как он мог так думать?
— Что с тобой, Пал Петрович? — услышал он вдруг голос Димы. — Никак перегрелся? Или отчет такой потешный? Дай почитать, коли так.
Павел вздрогнул, потом засмеялся:
— Да нет, это я своим мыслям.
— Хорошие у тебя, видать, мысли, — не унимался Дима. — А меня похвалил Валентин, представляешь?..
Павел собрал бумаги, запер в стол.
— А-а-а… Ну тогда все ясно: сияешь, как медный таз… Ну, я в «Украину». До Ленинграда дозвонился?
— Да ты что, Петрович? — изумился Дима. — Я ж только что разговаривал! Нет, тут явно нечисто…
Он покосился на дверь и добавил:
— А Галина Сергеевна купила тебе сосиски. На свои, между прочим, кровные…
— Да куда они мне? — досадливо отмахнулся Павел. — Поставь пока на подоконник, что ли. И передай ей, пожалуйста, деньги, а то я спешу.
— А каша? — крикнул вдогонку Дима.
— Какая каша? — обалдел Павел и тут же вспомнил. — А… нагрузочная… Ну выкинь куда-нибудь, Дим, ну я же спешу, ей-богу!
Он сбежал по пологой лестнице, вышел через чугунные, распахнутые настежь ворота в тихий переулок, остановил выжидательно ползущее такси, сел, заранее заполнил платежный талончик, выданный Юрием Ивановичем. Ничего… Все обойдется… И они будут счастливы, он и Юля. Интересно, есть у нее дети? Роль папы, кажется, ему не по силам… А может, детей-то и нет? Хотя вряд ли… Как это он не спросил? Ну, Павел, ты даешь (незаметно для себя он повторил студенческое словцо, сорвавшееся у Юли), тебя пока в папы вроде не приглашали… Павел взглянул на счетчик, заполнил графу «сумма», протянул талончик шоферу.
Тот взял, не оглядываясь, подкатил к центральному входу гостиницы, остановился. «Мог бы и поблагодарить, — мельком подумал Павел, — видел же, сколько я написал», — и, широко улыбаясь, пошел к индийцам. Они стояли у входа, задрав головы, рассматривали клубящееся черными
— Ничего, улетите, — успокоил их Павел. — Как это говорят в Индии: после дождей — всегда солнце?
Индийцы дружно расхохотались, глава делегации одобрительно похлопал Павла по плечу:
— Вы знаете наши пословицы?
Павел добродушно развел руками:
— А как же… — Проверенный еще в Индии прием, неизменно вызывавший положительный эффект, сработал безотказно.
Через полчаса они ехали на аэродром.
Мерно поскрипывая, ходили по ветровому стеклу щетки — хлынул наконец долго собиравшийся дождь, — в приоткрытое окно летел мокрый ветер. Потом запахло деревьями и травами, как тогда, давным-давно, когда он вырвался из своего душного дома назад, в детство, к тете Лизе, к Юльке…
Сегодня утром, бреясь, он повернул ручку довоенного лампового приемника, и сквозь жужжание бритвы до него долетел всплывший из глубин эфира знакомый голос с чуть заметным милым акцентом. Пьеха… любимая его певица… Она пела о любви и грусти, о встречах и разлуке, о щемящих сердце потерях. Любовь, нежность, разлука, боль… Странный, неизбежный круг. Но почему же всегда разлука? Почему всегда боль? Разве не бывает иначе?.. Нет, он не допустит, не отдаст, он удержит…
Ох, Юлька, Юлька! Ездит в Ярославль в переполненной электричке, добирается на попутках до какого-то старика, строгающего от нечего делать чурки, да еще любит все это. Смешная…
Павел повернулся к индийцам. Они дремали, убаюканные и дождем, и машиной, и тишиной. Тоже намаялись за этот последний день в Москве. Ну и хорошо, что намаялись, хорошо, что молчат. Павел вновь отвалился на сиденье и стал думать о Юле.
Сидит сейчас где-нибудь в студии, в уголке, и строчит в свой блокнот. Интересно, почему она почти не задает вопросов, держится в тени? Он представлял журналистов иными — по книгам и особенно телефильмам. Они должны быть напористыми, шумными и бесцеремонными, с магнитофонами и микрофонами. Должны задавать вопрос за вопросом, совать микрофон под нос очередной жертве, сновать, мелькать — словом, производить шум и движение. А Юлька и не похожа была на журналистку, скорее напоминала доброжелательную тихую гостью. Он обязательно прочитает ее статью — что она там накорябала? Хорошо бы что-нибудь дельное, а то знает он эти славословия, это умилительное сюсюканье: смотрите, какие у нас необыкновенные люди! Слесарь, а рисует, токарь, а поет. Ах, как трогательно! Павел вздохнул: скорее всего, так и будет. Ну и что? Все так пишут. И Юлька, наверное, тоже. Но ему хотелось бы ошибиться…
Машина остановилась у здания аэропорта. Началось самое томительное: новый референт отдела внешних сношений (как там его — Виктор, что ли?) бегал, оформлял багаж, заказывал кофе, а Павел в депутатском просторном зале занимал отъезжающих протокольной беседой. Они были приятными людьми, эти индийцы, но говорить уже было не о чем, и Павел обрадовался, когда наконец объявили посадку. Вместе с Виктором они дождались взлета и устало и облегченно пошли к ожидающей их машине.
Они ехали, перебрасываясь ничего не значащими фразами, потом Виктор тронул водителя за плечо: