Пересечение
Шрифт:
— Слушай, старик, ты, говорят, задурил… Слушай, не делай глупостей…
Павел морщился, пытался перевести разговор на другое, но его прижимали к стенке, и он начинал объяснять, что полюбил, понимаете, полюбил наконец, что не может без Юли жить, ну просто не может. Друзья упорно не понимали, хотя все было так просто: есть Юля — и есть жизнь, ее свет и движение, нет Юли — и он весь в тревоге…
Дирижерская палочка Тани отлично руководила слаженным хором: друзья сомневались, подозревали, предупреждали, предостерегали. И только Генка, сосед по старой квартире, вздохнул и сказал: «Завидую, черт возьми, у меня такой не было». Но и он тут же спохватился и спросил
— Давай! Пообедаем, — решительно сказал Павел. — Только не в обед, мне некогда, а после работы, идет? Ты ведь наверняка примешься спасать мою душу, или, может быть, я ошибаюсь?
— Нет, не ошибаешься, — хмыкнул в трубку Сергей. — А что, не я первый? Ладно, можешь не отвечать. Но я и вправду хочу тебя видеть. Приезжай вечерком.
Павел позвонил Юле, предупредил, что вернется поздно, купил на Кировской какой-то новый коньяк, поставил его в сейф и попытался работать. Но ему не работалось. Почему, в самом деле, он растерял всех друзей? Потому что они были общими друзьями — его и Тани? Или потому, что теперь он живет за городом. Но ведь почти у всех у них есть машины, могли бы добраться, хотя, вообще-то, он их не приглашал… Ну ладно, скоро его день рождения, вот он и пригласит…
А у Юльки в этом плане все хорошо, все просто отлично. Все ее «девчонки» — так она называет подруг — сразу приняли Павла, их немногие мужья — тоже. И ее друзья журналисты как ни в чем не бывало болтают с Павлом обо всем, что приходит в их несерьезные головы. Они вваливаются к ним в дом веселой ватагой, и тетя Лиза суетится и молодеет, помогая разместить на старомодной неуклюжей вешалке куртки и шапки, и разномастные лыжи загромождают тесный коридор. Они привозят с собой пачки гремящих пельменей — по пачке на брата, — водку и даже масло к пельменям, суют все это добро в маленький холодильник, пьют горячий, обжигающий чай и гоняют на лыжах в сосновом лесу.
Павел тоже достал старые, давно пылившиеся в чулане лыжи. Костя — лучший Юлькин редакционный друг — минут двадцать натирал их какими-то мазями, чинил крепления, подкручивал всякие там винтики. А потом Павел показал всем им класс. Недаром же он когда-то дружил с Филькой! Костя орал: «Во дает!» Юлька, розовая, сияющая Юлька, в маленькой шерстяной шапочке с козырьком, в мохнатом, как як, свитере, подпрыгивала от восторга на лыжах. А он летел с высоченной, с тремя трамплинами, горы, летел и чувствовал свое такое еще молодое тело, остро понимал, что переполнен радостью, морозным воздухом, лесом, а главное — Юлькой, совсем прежней, родной Юлькой.
Все у них будет прекрасно! Летом он разведется с Таней (вот только закончит девятый класс Сашка), поговорит с ней о квартире — даст же она ему что-нибудь, — и у них будет свой дом — с Аленкой, с аквариумом, с собакой. Он сам обставит его, Юльке этого не дано: ей и на мебель, и на обои — на все наплевать, вот уж в чем она — не женщина. Он выпросит у Татьяны кое-что из того, что покупал в Дели, поговорит о библиотеке — есть же книги, подаренные ему лично, — а главное — о стереосистеме. Уж ее-то должны отдать: он сам, отдельно копил на нее деньги, сам выбирал, у него столько записей! А сыну он купит что-нибудь попроще, на Смоленской есть отличные маги: народ сейчас ездит, привозит, сдает… Да, у них будет свой дом, такой, чтоб сразу было ясно: здесь живут умные, интересные люди, и назло всем пророкам они будут счастливы. А то Юльке до смешного все равно: поставила папки с вырезками из газет и журналов («Это мое справочное бюро»), водрузила на подзеркальник каменного
Юлькины друзья накатались в тот день вусмерть: потом слопали все пельмени, мужественно отказавшись от тети Лизиного борща: «Нет-нет, нас, видите, сколько, мы всю кастрюлю умять можем». Они выдули до последней капли ледяную водку, а потом часа два упивались чаем. Весь дом пропах лыжами и мокрой кожей их тяжелых ботинок, стены дрожали от споров о каких-то статьях и тенденциях, новой верстке журнала и новом ответственном секретаре с его сложной структурой взаимного подчинения…
— Слишком много у нас непосредственных, а главное — посредственных начальников, — сердито смеялась Юлька. — Я пишу статью, и она идет к главному через сто инстанций, и каждая — заметьте, каждая — инстанция что-то там меняет, правит, смягчает…
— Ну, тебя-то, положим, не очень правят, — останавливает ее лучший друг Костя.
Юлька расстраивается:
— Да я не о себе, я о системе! Нельзя, что на одного пишущего — десять контролеров! И главное — контролеров не пишущих, не умеющих писать, когда-то что-то писавших. Нельзя так!
— А как можно? — спокойно спрашивает молчаливый Вадим: он зав Юлькиным отделом, «пишущий» зав, и потому на выпады не обижается, но он единственный представляет сейчас начальство и мужественно принимает на себя удары широких масс. — Это же пресса, Юль, пресса, твоя писанина идет на всю страну, понимаешь? Тебе же спокойнее, когда визируют пять человек, когда стоит пять подписей.
— Пять подписей! — вскакивает, как подброшенная, рыжая Лара. — Ну и что? Спасли меня эти подписи в прошлом году от выговора? Спасли, а? Эти же, подписавшиеся, на выговор и представили! За фактическую ошибку — она осталась моей, эта ошибка, хотя проглядела ее вся наша дорогая редколлегия. Помнишь, ты да Юлька меня защищали, а Котяра (так они зовут Костю) молчал, как рыба об лед!..
Почему «об лед»? Рыба вроде бы молчит всегда, а об лед она бьется… Какие же они смешные, такие милые и сердитые: орут друг на друга, смеются, сердятся, ссорятся и тут же мирятся, и все такие друзья! У Павла в секторе солидно и чинно, очень научно, и каждый, в общем, сам по себе, а чтоб вот так друг на друга орали… Может, потому, что они старше, а может, потому, что ученые? Ученые… Смешно… Ну какой он, Павел, ученый? Наученный сотрудник, вот кто он… И таких друзей, как Юлька с Костей, у них нет, да и дико как-то — дружить с женщиной…
Потом они пошли мыть посуду — «Вы, тетя Лиза, сидите!» — потом пели какие-то свои песни — «Мы не тракторы, мы редакторы», — а Павел сидел, покуривая трубочку, и поглядывал на свою Юльку. Умница она у него, Юлька-то, и как же ей интересно жить. И друзья у нее хорошие, без подвоха. Такие не осудят, не подожмут с достоинством губы, им это и в голову не приходит — вон у них какие дела, поважнее. Почему же его-то все осуждают? Ну что ж, посмотрим, что скажет лучший (он же единственный) друг.
Они сидели за старомодным круглым столом, покрытым белой в клеточку скатертью, и Павел рассказывал Сергею о Юле. Натка накормила их обедом («Ешь, ешь, что-то ты совсем отощал») и теперь бесшумно входила и выходила, убирала грязную посуду, открывала форточку («Накурили-то! Как вы еще дышите?»), подавала на стареньком жестяном подносе кофе. Странно все-таки: были за границей, Сергей наконец защитился, а дом — как у мелкого служащего. Навезли тогда кучу подарков, раздарили друзьям — вот и вся их Индия…