Пересечение
Шрифт:
— Что с тобой, что? — повторял он, совсем потерявшись. — Скажи — что? Ты соскучилась по дочке, да?
Юля кивала, всхлипывала, и вдруг сквозь эти всхлипывания, эти тихие слезы Павел услышал такое странное, неожиданное, непонятное:
— Ведь это любовь, любовь… Разве с ней можно так обращаться?
Как обращаться? О чем она? А что он такое делает? Ну да, он не может пока ничего менять. Но ведь он изложил ей все аргументы, и она вроде бы поняла. И ведь это будет, будет! Утвердят на совете монографию — теперь уже совсем скоро, — сделают его завом, он покажет себя в новой должности, и все. Он даже бюллетень по обмену как-то раз притащил: «Надо подыскивать что-то заранее, Юль, чтоб сразу обменять квартиру на большую. Прости меня, но
Павел теребил Юльку, требовал объяснить, сердился, но она все плакала и не отрывала рук от лица. И тогда он обнял ее, единственную свою женщину, попытался просунуть сквозь стиснутые руки носовой платок, а потом, осененный внезапной мыслью, бросился из дому.
Он почти бежал к санаторию. Только бы не был закрыт санаторный ларек! Они покупали в нем мыло и пасту, и всегда Юлька смотрела на белую маленькую коробочку с французскими духами. Надо было давно купить их, сразу же, после первой зарплаты! А он отложил деньги себе на ботинки. Почему, ну почему Татьяне всегда было нужно все, а Юльке — никогда ничего! Как-то так она себя повела, а он ей поддался. Но ведь это не может быть правдой, ведь она привыкла к другому!
Ларек был открыт, и коробочка стояла на своем почетном месте. Павел заплатил довольной продавщице («Наконец-то в санатории появился мужчина!»), сунул коробочку в карман, забежал по дороге домой в магазин, уговорил здоровенного детину взять ему бутылку вина — в магазине стояла плотная очередь, но все за водкой, и вино выдали бесконфликтно — и, счастливый, ввалился в их комнатушку. Юля уже не плакала, она писала письмо — сколько можно писать, честное слово! — и на духи взглянула рассеянно и невесело. Это было ужасно обидно: он спешил, он бухнул деньги, отложенные на ботинки, а она… Он все это ей выложил, и она вдруг снова заплакала, но потом улыбнулась сквозь слезы и сказала: «Спасибо». Открыла наконец духи, понюхала их, похвалила. Но что-то осталось, что-то росло между ними, и он не знал, что с этим делать…
Нет, он не будет ублажать Татьяну и какую-то там подругу! Пусть говорит, что хочет, никуда от Юльки он не поедет! О господи, скорей бы все это кончилось! Он так и сказал Юле: что не поедет, и все. Пусть будет скандал (уж он-то Татьяну знает!), пусть она явится к нему на работу и у него вообще все сорвется, пусть будет что будет, а он не оставит Юлю на целую неделю одну, не поедет в свой кооператив (давно, кстати, пора сделать ремонт, куда только Татьяна смотрит?). Да, он не поедет, тем более двадцатого, накануне Дня Советской Армии, у них в доме в этот день все всегда собирались вместе…
— У нас — тоже… — только и сказала Юля и мучительно, надолго закашлялась. — Девятнадцатого я уезжаю, дней на десять. Сегодня составляли план, и я выпросила командировку в Красноярск, к Алене…
Как он мог тогда в это поверить — в такое странное совпадение? Почему не испугало его окаменевшее лицо Юли с отяжелевшим вдруг подбородком? Может, потому, что все заслонила досада: опять поторопился, сболтнул, — черт его дернул сразу все выложить! Ведь она могла бы ничего не знать, ведь не узнала же она про прием — он быстренько смотался бы и вернулся, попросил бы Татьяну отпустить его к возвращению Юли.
Эти последние в их жизни дни он не мог от нее оторваться. Его опять, как когда-то, мучительно тянуло к ней, он бросал все, оперативные даже дела, и приезжал в обеденный перерыв в редакцию, он ждал ее после работы, ему не хватало тревожных февральских ночей.
Чернота за окнами дышала мокрым предвесенним снегом. Шуршали, сползая с крыш, тяжелые, набухшие глыбы. Павел спал и не спал. Тревожное ожидание наполняло его, и он не знал, что с этой тревогой
Ей что-то неможилось, ее отпускали с работы, и она целыми днями лежала в постели. Павел волновался, заставлял мерить температуру — было почему-то тридцать пять и пять, иногда меньше, — уговаривал сходить к врачу, отложить командировку. Юля качала головой, закрывала глаза: «Я хочу спать», — и он, подоткнув со всех сторон одеяло, на цыпочках отходил от кушетки. Она, казалось, засыпала, но спала беспокойно, хотя глотала какие-то желтые пилюли, — стонала, вздрагивала. А однажды, когда Павел, закончив писать докладную о реорганизации отдела, подошел к Юле и осторожно коснулся ее лица, он почувствовал на пальцах влагу. Юля плакала? Но она спала или делала вид, что спит, и он на цыпочках вернулся к столу и не посмел показать ей свою докладную.
Накануне отъезда Юля унесла на работу свое «справочное бюро» — толстые, набитые газетными вырезками папки. Непонятно почему, Павла это ужасно встревожило. «Они нужны ребятам», — только и сказала Юля. Вечно эти ее ребята…
Самолет улетал ночью. Юля просила не провожать, но Павел выкатил из гаража машину, раскочегарил мотор и отвез ее в Домодедово. Он заставил Юлю взять его толстый шерстяной свитер (почему-то казалось, что свитер — залог благополучного возвращения) и долго смотрел, как она шла по белому полю, а потом оглянулась и махнула рукой. Трещал, потрескивал лютый мороз — что за зима была в том проклятом году, ведь неделю назад таяло! — у Павла вконец окоченели пальцы, а он все торчал у ледяных перил, словно дал обет замерзнуть вот тут, на аэродроме, глядя вслед огромному самолету, оторвавшему от него Юлю.
Дома без Юли было невозможно жить, и он встретил «Красную стрелу» — все равно был уже на колесах — и привез Танину подругу с ее толстым мужем в свой прежний дом. Татьяна встретила их в прихожей — любезная, гостеприимная, остроумная и очень в себе уверенная. Нина долго ходила по комнатам, всем восхищалась, щупала их индийские покрывала и занавеси. Толя весь вечер провозился с «системой» — Павел все ему растолковал, показал силу колонок в действии, дал послушать любимые записи — давно же он их не слышал! — и они стали друзьями. Спали они с Анатолием в кабинете — все равно возились с магом чуть ли не до утра, — а женщины — в спальне, на другой день все вместе пошли в гости, на двадцать третье жены преподнесли им подарки — как это Татьяна сумела достать австрийские мягкие наушники — уму непостижимо! Теперь Павел мог слушать свою стереофонию в любое время дня и ночи, никому не мешая и не цацкаясь с Сашкиными занятиями. В школе Сашка вроде бы выправился, а еще записал без Павла кучу модных ансамблей, сделал несколько импровизаций и вообще вырос, возмужал, что ли. Павел даже поспорил с ним, пофилософствовал — приятно, черт возьми, когда можешь передать свой опыт, свое знание жизни взрослому сыну и никто тебе не мешает, — Татьяна с Ниной с утра до ночи бегали по магазинам.
Его не покидала мысль, что он мог бы так и остаться — в своем кабинете, со своими мужскими игрушками: «системой», кинокамерой, наушниками — и Татьяна ни словом ни о чем бы ему не напомнила. Мог бы, если б не любил Юльку.
Он считал дни до встречи (она чудесным образом совпадала с отъездом гостей), видел Юлю во сне, тосковал о ней бесконечно (как назло, они с Анатолием много пили), и вдруг через неделю услужливый референт положил ему на стол вместе с деловыми бумагами письмо со знакомым детским почерком на конверте. Почему сюда, на работу? Почему не к тете Лизе, в их общий дом? Она же не знала, не могла знать, что он у Татьяны! Он же сказал ей — там, на аэродроме, что ни за что не поедет… Онемевшими, неловкими распухшими пальцами Павел разорвал конверт и прочел непонятное, сумасшедшее письмо Юли.