Пересечение
Шрифт:
Было уже поздно, а Павел все не мог остановиться. Он и сам не знал, как, оказывается, любит Юльку. Он стал тосковать о ней сразу же, как только решил, что поедет к Сергею. Потом сто раз звонил на работу, спрашивал о каких-то пустяках, придумывал неотложные вопросы — только бы услышать ее голос, почувствовать рядом. К Сергею рванул без пятнадцати шесть, обгоняя неторопливых частников (ух, как он на них злился: ползут, как черепахи, дрожат за свои драгоценные покрышки), стараясь попасть под зеленую волну светофоров. «Два часа хватит, в восемь куплю Юльке пирожных — смешно,
— Все ясно, старик, ты влюблен в нее по уши…
— Не влюблен, а люблю! — кричит Павел, и Сергей сквозь синий дым задумчиво кивает седой головой.
— Да-да, любишь — и еще влюблен. Теперь и я вижу. Что ж, когда-нибудь это должно было случиться…
— Почему? — недоумевает Павел.
Сергей опять улыбается — старый, верный, брошенный из-за Юльки друг.
— Потому что ты не любил Таню. Знаешь, я всегда поражался, и Натка — тоже…
— Разве было заметно? Да нет, я вообще-то любил…
Павел умолкает на полуслове: фальшь в собственном голосе поражает его самого.
— Познакомь меня с нею, Паша, — сжимает ему руку Сергей. — Ты так о ней говоришь… Но ведь любовь слепа. Дай взглянуть на нее…
— Вот увидишь, она тебе очень понравится! — радостно орет Павел, и тут входит Натка. Серьезная Натка! Никогда он ее такой не видел. Павел бросается к ней целоваться.
— Натка, прости меня, я надрался! Я так вас люблю — и тебя, и Сережку! Натка, можно приехать к вам с Юлей?
Натка серьезно кивает.
— Приезжайте, посмотрим на это чудо… Нет, правда, приезжайте в воскресенье, к обеду, будем ждать. А сейчас, Серега, отвези-ка его домой: ты, кажется, потрезвее. А тебя, Паша, там ждут.
Конечно, ждут! Ждет Юлька — его Юлька!
— Нет-нет, «датсун» я не оставлю, — с трудом ворочает языком Павел. Его «датсун» и вдруг на улице… Ему почему-то ужасно смешно: он все понимает, честное слово, все. А язык деревянный.
— Да ладно, — усмехается Натка, — ты машину свою обожаешь, знаю… Поставим ее в гараж, Сережкина переночует под окнами.
— А что, это мысль… — Павел хитро грозит Натке пальцем. — Но чур, если вашу разденут, на меня не пенять…
— Иди, иди, не будем…
Сергей везет Павла домой, и, убаюканный дорогой, разморенный теплом Сережкиной машины, Павел уютно дремлет рядом со своим другом. У самого дома Сергей трясет его за плечо:
— Эй, покажи улицу, я забыл…
Павел с трудом протирает глаза, долго уговаривает Сергея зайти, потом машет рукой: «А, черт с тобой…» — и, подняв воротник пальто («Ну и мороз!»), бежит, сунув руки в карманы, по скользкой дорожке к дому.
Дом… Тоже мне дом… Барак! Да-с, барак! Смешно: он теперь здесь живет — после его кооператива, его кабинета, его апартаментов в Дели. Почему? Потому что у него теперь есть Юля. Ю-ля. А она благородная, она бессребреница, ей, как и ее этим самым, тем, что с утра до ночи рисуют, снимают фильмы, поют и пляшут, ничего не
Окна темные, тишина. Он звонит три раза, тетя Лиза в накинутом наспех халате ему отворяет.
— А где жена? — спрашивает строго Павел. Впервые он называет так Юльку: пусть знают — она ему жена, да, жена, так он и сказал сейчас своему лучшему другу.
— Юля спит, тише. — Тетя Лиза смотрит куда-то вбок. — Зайди ко мне, Павлик.
Он заходит, тяжело плюхается в старое плетеное кресло, и тетя Лиза начинает нести какую-то чушь о том, что он должен немедленно развестись с Татьяной, что он поставил Юлю в ужасное положение (она так и говорит: «ужасное»), что если Юля молчит, то это еще ничего не значит, что неужели он не видит, как она изменилась — похудела и погрустнела, неужели не понимает, что унижает ее?.. И Аленка…
— Тетя Лиза, вы ничего не понимаете…
Павел закуривает, изо всех сил пытаясь прогнать хмель.
— Все это было в прошлом веке. «Ужасное положение»… Это, если хотите знать, мещанство. Юлька выше всяких бумажек! Вот я ее разбужу и спрошу…
Павел встает, делает шаг к двери, но тетя Лиза с неожиданным для ее лет проворством вскакивает со стула, преграждает пасынку путь.
— Нет, Пава, нет. Ради бога, не выдавай меня! — Она начинает всхлипывать, — Я же вижу… Я хочу вам добра… Если бы ты ее не любил — тогда, конечно… Но ведь ты любишь, это так заметно! Что же ты делаешь, Павлик? Она же развелась, а ты? Татьяна, конечно, умнее тебя, она умней вас обоих, она тянет время, придумывает предлоги… Да на месте Юли я бы потребовала…
Павел обнимает мачеху, улыбается. Никто не понимает, никто! Потребовала… Его Юлька, его любовь… Эх, жаль, что она спит…
Он прокрадывается в их комнату. Тихо, тепло. Спит или нет? Она всегда так, как ребенок: не слышно даже дыхания. Сколько раз он ненароком будил ее: «Юлькин, ты спишь?» Юлька сердилась: «Уже не сплю, Пав, честное слово, если будешь меня будить, я тебя брошу!»
Дурочка, куда ей его бросать! А Танька хитра, тут тетя Лиза попала в точку: Сашкин девятый класс ни при чем. Не хочет его отпускать, боится остаться одна. Ну и пусть боится!
Павел раздевается. Голубая луна светит прямо в окно — одна, в стылом, высоком небе. Он ныряет в теплую постель, осторожно обнимает Юлю — черт, руки холодные, еще разбудишь… Юля вздыхает, сворачивается калачиком — маленькая она у него все-таки, — Павел привычно вдыхает запах ее волос. Невозможно, когда так тянет к женщине, и с каждым разом сильнее. И никак, никак не насытишься. Весь хмель вылетел, осталась одна только нежность…
Павел тихонько целует Юлю в голову, встает одним упругим движением (этому он уже научился: встать так, чтобы не разбудить Юльку), подходит к столу, пьет воду. Ужасно хочется поцеловать ее в коленку. У Юли ревматизм. Когда обострение, когда больно, он растирает коленки какой-то мазью, массирует покрасневшие, вспухшие косточки. И всегда целует, прежде чем натянуть теплые шерстяные чулки. Юлька, дурочка, стесняется, он успокаивает: «Это же все наше», — спрашивает: «Еще обострения не предвидится?» — и они оба смеются.