Переселение. Том 1
Шрифт:
И хотя австрийская почта перевозила пассажиров в своих chaise de poste [32] со всеми удобствами, они были рады, когда удалось переночевать не в трактире и не под открытым небом. Гораздо безопаснее и удобнее было останавливаться у знакомых или друзей. Коммерсант Кречаревич, у которого ночевали Божичи, приходился родственником Деспотовичу.
Аптеку по соседству с домом Кречаревича горожане называли Die alte Apotheke [33] , а в резиденции архиепископа — Pharmacopolium [34] ,
32
почтовая карета (фр.).
33
Старая аптека (нем.).
34
Фармакология (лат.).
Гернгутер всегда был рад гостям и охотно пускал на ночлег путников, особенно офицеров. У него было три дочери на выданье, и он лелеял надежду, что кто-нибудь из проезжих офицеров соблазнится какой-либо из них. Уж очень ему хотелось сбыть их с рук до своей смерти. Но оставшиеся без матери девушки — уже перестарки — блюли себя и в постель к офицерам не ложились, ограничиваясь только поцелуями. Когда Исакович вошел в дом, они с интересом поглядели на красивого капитана, который так внезапно появился в комнатах при свете фонаря. Однако за ним, точно тень, следовала Текла, и дочери аптекаря решили, что это — жених и невеста. На ночлег устраивались в полутьме, это походило на какую-то фантасмагорию, и все-таки Павел вскоре уснул крепким сном. Хозяйские дочки на своей половине еще долго болтали, хихикали и гоготали, как гуси, но к утру и они угомонились. Слышался только собачий лай. Ночь прошла без всяких происшествий.
Что понадобилось Божичу в Гране, Исакович не знал, но из разговоров догадался наконец, что дело идет о деньгах Деспотовича, которые Кречаревич отдал под проценты кому-то из местных жителей: эти деньги Божич и хотел теперь взыскать. На другой день майор около полудня вернулся из города, ругая здешних сербов на чем свет стоит.
В Гране Исакович помалкивал и старался не показываться на людях, боясь, как бы о нем не проведали на карантинной заставе; он с облегчением вздохнул, лишь когда подали карету.
Хотя все они уже немного привыкли друг к другу, как это бывает в пути, Исакович не слишком обрадовался, когда Божичи снова уселись в экипаж, чтобы продолжать путешествие до Рааба, где предполагался следующий ночлег. Божич показался ему еще неприятнее, чем вчера, и Павел все больше убеждался, что майор — человек злой и его надо остерегаться. Впоследствии Павел не раз вспоминал, что левая ноздря у Божича раздувалась и кривилась во время разговора, словно вокруг стоял смрад, который невольно приходится вдыхать. Зато Евдокия в тот день показалась ему еще красивее, чем накануне, но он избегал обращаться к ней. Хмурые взгляды, которые она бросала на Павла, надоели ему. У этой женщины были необыкновенно густые и длинные ресницы. Когда она опускала глаза, то казалось, будто слетаются, складывая крылья, какие-то черные ночные бабочки. В такие минуты Евдокия почти не дышала, ее тонкие прозрачные ноздри были неподвижны. Когда она обмахивалась черным веером, то до такой степени становилась похожей на покойную жену, что Павел вздрагивал от одной этой мысли. И удивленно спрашивал себя,
И чем дольше он сидел против Евдокии Божич, тем чаще ловил себя на мысли, что ее открытая грудь, ноги, взгляд, голос поразительно похожи на грудь, ноги, взгляд и голос его Катинки.
Евдокия, разумеется, не могла знать, о чем думает Павел, и молчала. А ее дочь, как и накануне, весело болтала и несла всякий вздор. И Павел невольно признавался себе, что смех девушки все больше и больше нравится ему.
В ней было то обаяние юности, которое так же быстро проходит, как проходят свежесть и красота.
Выехав в весенний день из Грана, путешественники катили сквозь заросли кустарника, через поля и рощи, и Павел впервые подумал, что поездка эта ему очень приятна. Он чувствовал себя веселым и бодрым в этот прекрасный весенний день.
И позабыл на время обо всем другом.
В Раабе у Иоанна Божича тоже нашлись какие-то важные дела.
Он снова взыскивал деньги тестя и снова бранился. Опять обходил сербских коммерсантов, которых тут было, правда, поменьше, чем в Гране. На ночлег он предложил остановиться у органиста епископства, который переселялся из Рааба в Вену, поступив на службу к Монтенуово.
Звали органиста Йоганн Шмерц.
По рассказам Павла, то был старенький, сухонький человечек в стихаре причетника, опьяневший от радости, что он будет доживать свой век в Вене, на службе у вельможной дамы. Шмерц почти полностью потерял зрение в соборе и теперь ходил как слепой, постукивая палкой по стенам домов. В церковь обычно его водила жена. Больше он никуда не ходил. А на органе играл с закрытыми глазами.
Он подобострастно кланялся Божичу в пояс и почтительно принял Исаковича.
Узнав, что Павел вдовец, Шмерц разразился на немецком языке пространной речью о браке как о величайшем счастье в человеческой жизни, если, конечно, супруги живут в согласии. Он просидел с гостями до полуночи. А когда надумал позвать жену, постучал палкой в пол.
Госпожа Шмерц, маленькая старушка в черном крепе, распространявшая вокруг запах бузины и при выходе в город надевавшая шляпу с множеством роз, как и муж, радовалась возвращению в столицу, где прошли ее девичьи годы. Радовалась она и тому, что гости понимают немецкий язык и поэтому их можно расспросить, как одеваются сейчас женщины в Вене.
Окна дома Йоганна Шмерца, вернее дома органиста епископального собора в Раабе, выходили в сад. Со стороны улицы окон не было и стены были украшены фресками, изображавшими итальянских ангелов и немецких трубачей. Дом этот, подобно многим домам города, сохранился еще с турецких времен и походил на треугольную, словно вмурованную в башню кирпичную голубятню, укрепленную по углам большими белыми камнями. Стреха была очень высокая, а оконца такие узкие, что напомнили Исаковичу бойницы в темишварском каземате.
Вход сюда мог оборонять один человек, вооруженный саблей или мушкетом, но те времена уже миновали.
В епископских садах Рааба давно уже царили мир и тишина. Только по ночам слышалось поскрипывание железных петухов на крыше: они предсказывали своим скрипом погоду, когда начинали дуть ветры.
Шмерц уступил Божичу с женой свои покои, Текле отвели комнату на третьем этаже, а капитана поместили на первом — по соседству с комнатушкой, откуда изрядно попахивало и на двери которой был нарисован белый заяц, присевший на зеленую травку на желтые яйца.