Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

Начальник Дверей сам встретил индуса в малиновой чалме у боковой калитки, выходившей на полную пыли и вони боковую улочку. Хаджи Абду Хафиз не только надзирал за входами-выхо­дами обширной каалы — замка — эмира Сеида Мир Алимхана, но и выполнял обязанности вызывать гостей на разговор. С болтли­вым нельзя не болтать. Но болтовня — одежда хитрости, и индус в малиновой чалме не имел желания поддерживать беседу с хит­роумным старичком. Возможно, коммерсант умел держать язык за зубами, возможно, еще не прошло раздражение после вчераш­них неприличных происшествий на хаузе и базаре. Индус шел молча, и его тонкие, сжатые в ниточку губы и холодный

взгляд выражали скуку. Но Хаджи Абду Хафиза не тревожили ни над­менный прикус губ, ни мертвящие глаза. Старичок монотонно му­солил:

— Высокий наш господин, его светлость, аллах велик, смиренно принимает удары судьбы. Аллах акбар! Бог милостив. Мечта на­шего правоверного эмира умереть в Аравии, на родине пророка божия нашего Мухаммеда. И вы, господин, не проникайтесь неудо­вольствием, если вас примут ненадолго и без дастархана. Ибо эмир наш в заботах и хлопотах. Так угодно аллаху...

Старичок, мурлыкая эдаким котиком, явно рассчитывал, что гость в малиновой чалме не сдержит любопытства, задаст вопрос. Однако и сейчас вопроса не последовало, и Начальник Дверей перешел на шепот:

— Возвышенный в своих помыслах, их высочество отправля­ются в хадж.

— В хадж? Эмир уезжает в Мекку?

Индус слегка оторопел и замедлил шаг, стараясь не насту­пать на ноги спящих. Начальник Дверей торжествовал. Этого он и добивался. Гость заговорил. Хитрым огнем загорелись черные глаза старичка в щелочках меж морщинистых век, а тонкие отвис­лые усики защпорщились в уголках рта. Теперь ясно, что интере­сует индуса в малиновой чалме. Так вот кто этот гость. И никакой вы не торговец и не ин-дус совсем. И сколько ни напяливай на себя он красную чалму, синюю чалму, зеленую чалму, сколько ни при­сваивай восточных имен и званий вроде Пир Карам-шаха, или вождя вождей, ясно, что он лишь ряженый ференг-инглиз. И ста­ричок подлил масла в огонь.

— Да, да, превознесенный славой эмир уже созывал в легкий для дел день — четверг — всех «асли» — благородных мудрецов-знатоков и повелел составить описи и реестры своего скромного имущества для раздела среди членов семейства, как если бы он уже изволил заканчивать жизненный путь. У всех вещей имеется пре­дел, а их высочество, несомненно, заслужил место в раю.

Они уже вошли в курынышхану — большой зал, отстроенный в точности по образцу курынышханы в Бухарском Арке, где из­давна эмиров, возводя на престол, сажали на кошму из шерсти белых верблюдиц. Правда, вступая на престол Бухары, Сеид Мир Алимхан в арке на белую кошму не подымался и в курыныше тор­жества не устраивал. Выразил, так сказать, протест царскому пра­вительству, показав кулак в кармане. «Вот-де эмиры мангыты и еще мой дед Ахат Хан правили в Бухаре самостоятельно, а я во­лею судьбы лишь вассал Петербурга?» Потому Сеид Алимхан отложил коронацию в курыныше до лучших времен. Когда же пришлось бежать из Бухары, эмир приказал построить здесь, в Кала-и-Фатту, такой же курыныш на случай возвращения пре­стола отцов. Да, эмир ждал и надеялся.

— Попасть в рай? — забавлялся индус. — Кто же усомнится, что господину Сеиду Мир Алимхану уготовлено там почетное место.

Начальник Дверей покосился на малиновую чалму. Разговор индуса явно глумливый. Но дело есть дело, и он загундосил уже совсем молитвенно, нараспев:

— И приготовили нашему царственному паломнику все для пу­тешествия к святыням: и хламиду до пят, и коврик молитвенный, и медный кумган с веревкой вытаскивать воду из колодцев, и мяг­кие сапоги

с калошами, и гребешок, и посох с наконечником, н зубочистку, и иголку с нитками, и коробочку с сурьмой для лече-ния глаз. Ох, болят глаза у господина. И сейчас болят.

— И потому, — заметил индус, — господин Сеид Мир Алимхан пригласил знахаря из Тибета. Никто его не знает. Проходимец. Бродяга.

Но Начальник Дверей вроде не расслышал слов индуса и все так же городил:

— А коран наш великий паломник не возьмет с собой. А вдруг священное писание попадет в руки неверных и они над ним на­другаются. Не положили мы в дервишескую суму и верблюжьего колокбльчика, ибо звон его отпугивает ангелов.

— Сколько же наш великий паломник берет с собой верблю­дов и что на них повезет?

Неприлично восточному человеку давать выход досаде. Но ин­дус вчера пережил столько неприятных минут. Хаджи Абду Хафиз возрадовался. Когда человек не владеет чувствами, сундук его мыслей открывается. Старичок болтал и болтал. Он позволил ин­дусу полюбоваться величием тронного зала, подразнил, так ска­зать, воображение, дал понять, что он недостоин столь высокого приема, и повел его в саломхану, где и усадил на шелковую под­стилку. Комната казалась ослепительно белой и чистой, вся в ганчевой искусной резьбе. Индус не выдержал, вскочил и подошел к стене рассмотреть всю тонкость работы мастера.

Старичок стоял за портьерой, подсматривал. Он покачал го­ловой, поцокал губами. Все лицо его, испещренное рытвинами морщин, его горящие лукавством глаза, его реденькая, пегая с желтизной козлиная бородка, его покривившиеся губы — все го­ворило: да, ты, друг, раскрылся до конца. И какой же ты индус? Разве индус, да и любой человек Востока, мусульманин, станет столь открыто проявлять любопытство? Ведь любопытствуют ференги, одни ференги, а больше всех инглизы, жадно, завистливо. Довольный своей проницательностью, старый Хаджи Абду Ха­физ Начальник Дверей, повидавший на своем веку очень много, выступил вперед и заговорил:

— Пожалуйте же, господин купец, их высочество ждут. Он отдернул сюзане, загораживающее вход в большой ярко освещенный покой. Здесь за расстеленным дастарханом восседал эмир в обществе Сахиба Джеляла и доктора Бадмы. На какое-то мгновение Шоу растерялся. Уж меньше всего он ждал встретить их здесь. Вчера они помогли ему, дважды защитили от толпы. И это оставило оскомину досады. Ему поздороваться бы с «ассиро-вавилонянином» и его доктором из Тибета, поблагодарить, а он даже не кивнул им. Щека Шоу подергивалась.

Любезно Сеид Алимхан пригласил индуса к дастархану, ра­душно приветствовал. Оставалось удивляться, что он не сделал этого вчера у хауза Милости и не предотвратил издевательства толпы.

Эмир чувствовал неловкость. Жеманясь, он изворачивался: — Толпа страшна... Мусульмане очень-очень... исламские за­коны... очень-очень... индусов идолопоклонников... наши не любят... нервничать...

Держался эмир любезно и даже подобострастно. Индус вспом­нил, что переговоры по важным вопросам Сеид Алимхаи ведет всегда сам, не доверяя их приближенным. Это настораживало. И это не вязалось с сложившимся образом кликушествующего, изнеженного, впавшего в мистику, отошедшего от политики азиат­ского, лишенного короны деспота, не занятого ничем, кроме молитв, гаремных забав и волооких мальчиков! Таким представ­лялся эмир бухарский всем и всюду. Сейчас индус мог сам лич­но убедиться, что хозяин Кала-и-Фатту не чуждается дел житейс­ких.