Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— Да, да. Именно вместе с Саломатом Шо и Суфи Икрамом! — подхватил Молиар, и, померещилось это эмиру или нет, но он хихикнул издевательски.

— Аллах! Они знают про Саломата Шо и Суфи Икрама! — громко прошептал в полном расстройстве чувств духовник. Он жмурил глаза и жалко поджимал губы, пытаясь принять достой­ный вид.

— Таксыр прав, — слегка наклонил туловище в сторону Сахи­ба самаркандец, — именно ваши друзья Саломат Шо и Суфи Ик­рам переправили нас через границу. И нам не пришлось ползать на животе по колючкам и щебенке. И, если к слову сказать, неко­торым наевшим по пять пудов сала такое не под силу. Можно

об острые камни кожу ссаднить и кишки размотать на шипах и ко­лючках.

— Тауба! — важно заметил Сахиб Джелял. — Наш базарчи Молиар заслуживает не подозрения, а благодарности и награды.

Уже давно Молиару следовало умерить прыть. Он уже доста­точно наговорил мулле Ибадулле, и тот мог обидеться. Но задор­ный самаркандец, как говорится, натянул поводья острословия, и норовистый конь язвительности мчал его карьером. Он не давал никому слова сказать, делался все ехиднее и назойливее.

— Эй вы, повелитель страха, господин Ибадулла, тому, кто много болтает, имя — старейшина болтунов. Держите вы и в Бухаре, и в Ташкенте, и в Самарканде, и в других местах орду своих глаз проныр-шпионов. И ни один не разглядел меня. Ваши соглядатаи бродят в обличьи крестьян по базарам, шляются по колхозам, пьют чай в чайханах, молятся в мечети. Они смотрели во все глаза и не нашли меня. Лезут в красноармейские казармы, крича: «Кисло-пресно молоко!» и «Сахарни миноград»,— и глаза их про­глядели меня. Крадут коней и овец, воруют патроны, выискивают, что бы стащить, а сами своими гляделками и не видят вовсе, что я смотрю на них, вижу самое донышко их трусливых душонок, рас­спрашиваю их, а они и не догадываются. Да если бы я захотел, или я был тот, за кого меня примяли ваши прозорливые и про­нырливые глаза, давно бы ваших мюридов выловили чекисты и поставили бы к стенке. Бельма у тебя на глазах, слепая ты кошка.

— О величие веры, господин эмир, много пролито крови из-за неосторожных речей. Уши не терпят подобные наглые слова!

— Глаза! Глаза! Глаза!

Эмира била дрожь. Ногти его впивались в ладонь Сахиба Джеляла. Очень неприятно, когда человек рядом с вами помешан­ный и твердит монотонно одно слово. Устремив на сюзане, вернее, на одно место вышивки, остекленевшие глаза, эмир повторял:

— Глаза... мертвые глаза... Его глаз... Слепец смотрит...

Неудобно задавать вопросы правителю, но пришлось нарушить этикет:

— Где, господин, вы нашли там глаза?

— Вон... вон... С краю... Глаз... его глаз...

— Там вышивка. Вышивальщица вышила цветы, узоры... Уме­лая игла вышивала.

Но эмир не унимался. Он не выпускал руку Сахиба Джеляла и не хотел соглашаться, что на сюзане нет никакого глаза.

— Господин, вам кажется. Что-то, клянусь, привиделось. По­мерещилось. Узор... Вышивальщица — талантливый художник...

— А вот, — схватил эмир лампу, рискуя уронить стекло и под­неся к самому сюзане. — Наваждение... Аллах, я видел глаз, его глаз...

— Ну вот, видите, померещилось. Никакого глаза нету.

Эмир побрел по паласу. Лампа шаталась и прыгала в его руке, вспыхивая коптящим пламенем. Не выхвати её Сахиб Джелял из руки эмира, он уронил бы её.

Закрыв лицо своими холеными ладонями, Сеид Алимхан си­дел посреди паласа. Плечи его вздрагивали.

— Что с вами? — вырвалось у Сахиба Джеляла.

Эмир долго молчал, затем убрал от лица руки и хрипло про­говорил:

— Это

в тысячу раз хуже. Если бы вышивальщица... Хуже!— закричал он. — Я болен... Ум мутится... Опять глаз... Мерещится... страшный... мертвый... Эй, убрать сюзане! Сорвать со стены!

ПРИ ДВОРЕ

Ты предавался такому разврату, что, если

ты это вспомнишь, лицо твое станет

чер­ным, а душа потемнеет.

Хосров Дехлеви

Бесконечную анфиладу покоев, убранных текинскими и персид­скими коврами, Хаджи Абду Хафиз — Начальник Дверей — назвал «скромной хижиной изгнанника».

— Во времена пророка в подобных хижинах проживали в мо­литвах подвижники. Наш обладатель величия ищет в них пример.

Начальник Дверей — старчески болтливый, видимо, не умел молчать. Провожая индуса в малиновой чалме, он болтал, пока шли от ворот через хозяйственный двор с грубыми запахами ко­нюшен и дегтя, через благоухавший райханом и розами цветник, через зеленый сумрак сада с большим шестиугольным хаузом, че­рез айваны — террасы, высокие потолки которых поддерживались резными колоннами из коричневых стволов двухсотлетних оре­шин, через обширный «дарамад» — приемную для посетителей. И дальше — из одной михманханы в другую. Первая из них, с гру­бо оштукатуренными саманной глиной стенами, с окнами, заклеен­ными промасленной бумагой, с пустым очагом посреди и набросан­ными вокруг ветхими раздерганными войлоками, отталкивала ни­щенским убранством. На рваной кошомке у холодного очага си­дел, сгорбившись, вобрав в плечи повязанную синей чалмой голо­ву, человек в выцветшем френче. Лица его индус не разглядел, но многочисленные ремни и портупеи не признать не мог.

«Что тут делает Кривой Курширмат? Посмел действовать на собственный страх и риск? — думал индус. — Интересно, за сколь­ко он продал эмиру его дочь. Нет, работать левой ногой не по­зволю... Жаль, что он заметил меня. Уставился своим единствен­ным глазом, точно бык на бойню».

Следующая михманхана, устланная пестрыми, грубого тканья паласами, уже выглядела чище. В третьей — глаза отдыхали на изящной резьбе алебастровых полочек и добротных кызылаякских темно-красных с черным коврах. И так гостя постепенно из мих­манханы в михманхану провожал добрый гостеприимный джинн — Начальник Дверей — из сурового жалкого обиталища бедняков, в дешевую роскошь палат.

Но старенький хитренький Начальник Дверей далеко не для всех был добрым джинном. Многим посетителям эмирской Кала-и-фатту, очевидно, надлежало думать, что эмир Сеид Алимхан, живя на чужбине, обеднел вконец, принижен и преследуем злым роком. И таким не удавалось переступить порога даже второй мих-манханы. Им приходилось поджидать встречи с их высочеством, сидя на рваной кошме у холодного очага с остывшей золой. Тем, кто попадал во вторую или в третью михманхану, представлялась возможность понять, что бывший эмир Бухары отошел от государ­ственных и международных дел и ныне ведет скромный образ жизни обывателя, имеющего скудный достаток. И только тех, кому хотели пустить пыль в глаза, Начальник Дверей отводил в богато убранные дворцовые залы, которым мог бы позавидовать и сам Гарун аль Рашид.