Переворот
Шрифт:
— Прежде всего, панике не поддаваться, — ответил Цаплин. — Омск пока свободен. Положение, однако, тяжелое. Чехословаки взяли Новониколаевск и движутся на юг, в направлении к Барнаулу. Железная дорога со вчерашнего дня на осадном положении. Вооруженные отряды Барнаула вышли навстречу противнику. Срочно создаются рабочие дружины. Какими силами располагает Бийск?
— Ждем с минуты на минуту прибытия отрядов Огородникова и Плетнева. Формируем новые отряды. Объявлена мобилизация.
— Хорошо. Действуйте по обстановке. Но не забывайте и общую обстановку, сложившуюся в стране, — сказал Цаплин. — Ленин верит сибирским большевикам, и мы должны оправдать это доверие.
— Постараемся, Матвей
— Ну, всего вам доброго! Держитесь, Захар Яковлевич. Борьба предстоит нелегкая.
16
Вечером, уже в сумерках, огородниковский отряд вошел в Шубинку. Собаки дружным лаем встретили вступивших в деревню конников. И улица, пустынная и безлюдная до того, враз наполнилась голосами, стуком копыт, всхрапыванием лошадей, почуявших, должно быть, желанную передышку. Когда поравнялись с лубянкинским домом, Огородников весь как-то подобрался и натянул поводья, придерживая коня. Показалось, мелькнуло в окне знакомое лицо… Варя?! Огородников вглядывался напряженно, до рези в глазах, в тускло отсвечивающие окна, переводя взгляд с одного на другое, но Варя больше не появлялась. Дом Лубянкиных остался позади, но Огородников все еще не мог успокоиться. Хотелось увидеть Варю, поговорить с ней. И это желание овладело Огородниковым столь остро, что никаких колебаний уже не осталось. «Надо сегодня же зайти к Лубянкиным», — решил он.
Пока отряд устраивался на ночлег, расквартировываясь, пока продолжалась колготня и Огородников был занят неизбежными в таких случаях делами, хлопотами, мысль о Варе отступила, заслонилась другими мыслями; но как только расквартировка закончилась и суета улеглась, Огородников облегченно вздохнул и снова подумал о Bape… Дегтярною чернотой наливалось небо, и чем темнее оно становилось, тем ярче и крупнее разгорались звезды. Посвежело. Огородников подошел к Селиванову, стоявшему у ворот. Цигарка во рту у него то потухала, то вспыхивала, когда он сильно затягивался, лицо смутно различалось в густеющих сумерках — казалось, и не стоял он, а медленно плыл в темно-сизом воздухе, плыли вместе с ним высокие жердяные ворота, подле которых он стоял, плыли амбары, пригоны, улица, делавшая тут крутой поворот… Огородников остановился рядом — и тоже поплыл, ощутив это странное движение; потом движение прервалось — и он почувствовал под ногами землю.
— О чем думаешь, Матвей Семеныч?
— Да так… о многом. Трудные дни предстоят нам, командир.
— Трудные. А когда они были легкими у нас? Ничего, выстоим. Выстоим! — Он помолчал немного. — Пройдусь перед сном. Заодно и посты проверю. Не желаешь?
— Да нет, — уклонился Селиванов. — Зачем вдвоем? А ты иди. Иди, конечно, — добавил понимающе. — Кто знает, когда еще доведется быть в Шубинке.
— Да, — сказал Огородников, — кто знает… Ладно, не теряйте меня. Скоро вернусь.
Помедлил еще, потом, опершись руками о жердину, легко перемахнул через прясло и зашагал по улице, тотчас растворившись в текучих пепельных сумерках. И чем дальше уходил, вернее, чем ближе подходил к дому Лубянкиных, тем короче и медленнее становился его шаг. Света в доме Лубянкиных не было, как не было его и в других домах — кто ж об эту пору жгет керосин! Огородников остановился подле ограды, смиряя волнение. Тихо было. Лишь переливчатый и резкий стрекот сверчка доносился откуда-то из-под дома. Да чьи-то шаги звучали неподалеку… Огородников прислушался. И в это время кто-то вышел из-за дома и остановился посреди ограды, наверное, заметив стоявшего у ворот человека. Кашлянул упреждающе:
— Кха… кто тут?
— Гостей, Корней Парамоныч, принимай, — отозвался Огородников.
— Гостей вроде не ждем. Неоткуда. Что-то вы
— Никакого, говоришь, звону? — вглядывался в его лицо Огородников. — Тишь да гладь?… Ты-то как поживаешь. Корней Парамоныч?
— Живу. Кабыть за неделю какие могут быть перемены…
— Могут. События, Корней Парамоныч, могут повернуться не только за неделю, но и за один день.
— Оно, конечно, всяко бывает. Да наше-то дело такое — день прожил и ладно.
— Незавидное ваше дело, — усмехнулся Огородников. Он уже понял, что в дом его приглашать не собираются, сел на бревно у прясла, предложив хозяину: — Садись и ты, Корней Парамоныч, в ногах правды нет.
— А где она, правда?
— Вот и давай разберемся.
— Больно вы разбираетесь.
— Разберемся, — сказал Огородников. — Ты мне вот что скажи: кто ты есть, Корней Лубянкин, и какое оно главное твое дело, применительно к нынешней обстановке? Или нынешняя обстановка тебя и вовсе не касается?
— Коснулась уже, — буркнул Корней. — Кабыть на собственной шкуре спытал.
— Понятно. И обиду затаил неискоренимую. Так?
— Может, и так. Перетакивать не будем.
— А зря. Зря, Корней Парамоныч…
— Не я заварил эту кашу.
— Кто ж ее заварил?
— Тебе виднее. А мое дело — пахать да сеять. Спокон Лубянкины ничем другим не занимались.
— Ну, и для кого ж ты сеешь?
— Кабыть не для чужого дяди.
— Своя рубашка ближе к телу?
— Знамо, что ближе.
— Вот и я говорю: ты вон, когда услыхал про совдеповские налоги, перво-наперво кинулся окна заколачивать, чтобы лишнего не переплатить…
— Правильно — кинулся. Потому как несправедливо.
— Ну, про справедливость лучше не говори: знаешь ведь, чем все кончилось. Окна-то, гляжу, все у тебя на виду… И налогов с тебя лишних никто не берет. А вот когда хотели взять у тебя излишки хлеба, ты перво-наперво схватился за дробовик — мое не трожь!.. Так?
— Может, и так. А может, и не так. Дробовик-то двадцать годов не заряжается…
— Это неважно, что не заряжается. Главное, что за свое ты, Корней Лубянкин, живота не пожалеешь. А вот за общее дело… Тут, мол, пусть другие бьются, головы кладут, а мы, Лубянкины, поглядим пока со стороны… Так?
Корней хмыкнул.
— Советская власть, видишь ли, не угодила тебе, не с того боку подошла… Извини, Корней Лубянкин, за беспокойство!
— А што она мне такого сделала, Советская власть, штоб я ей поклоны отвешивал?
— А ты что сделал для Советской власти? Ты что сделал? — поднялся Огородников, подступая вплотную, лицо его белым размытым пятном колыхнулось рядом, и Лубянкин чуть отступил. — Эх ты, голова садовая, ничего-то ты не видишь и не слышишь вокруг, кроме вон сверчка запечного… Промашек своих не хочешь видеть, признавать. А зря. Зря, Корней Парамоныч!
— Промашек и у вас хватает. Кабыть и вы не больно их видите да признаете.
— Видим. Видим, Корней Парамоныч, и признаем. Только за свои-то промашки мы кровью расплачиваемся. А вы чем? Ладно, — махнул рукой, — я ведь не за тем шел, чтобы тянуть тебя силой в революцию… Обойдемся. Хотя, по правде сказать, так буду рад, если ты возьмешь свой дробовик и встанешь в наши ряды.
— Некогда мне с дробовиком разгуливать. Кабыть и без того дел по горло.
— А мы, значит, от нечего делать взяли в руки оружие? — усмехнулся Огородников. — По-твоему, революцию защищают бездельники? Ну, ладно, живи себе, Корней Парамоныч… Будь здоров! — подал руку, и Лубянкин, должно быть, сознавая, что вышло не совсем хорошо, а может, и совсем нехорошо, попытался все же сгладить эту неловкость: